Дома Кристиана к завтраку ждала селедка. А кроме того, его ждала Женевьева, которая с хмурым видом на своем самом трескучем гренландском диалекте объявила ему, что fanden hakke henne — провалиться ей на этом месте, — если она еще хоть раз позволит себе пойти на такую сделку со своей совестью.
Глава вторая Трое мужчин, каждый на своей пороховой бочке
Кристиан Эбб стоял позади письменного стола, скрестив руки на груди. Женевьева только что впустила двух гостей, они, казалось, еще не вполне обрели дар речи после надменного гренландского приветствия, которым она встретила их в прихожей: «С кем имею удовольствие?»
Один из посетителей был очень высокий, широкоплечий мужчина с крупными чертами открытого лица, с веселыми карими глазами и проседью в волосах. Второй — низенький, кругленький, с гладко выбритым лицом и пухлым ротиком Купидона. Не было сомнений, оба производят самое благоприятное впечатление. Кристиану Эббу пришлось сделать над собой усилие, чтобы спросить холодным тоном:
— Господин Трепка, директор банка из Копенгагена?
Мужчина с ротиком Купидона улыбнулся и склонил голову.
— Господин доцент Люченс из Лунда?
Мужчина с карими глазами отвесил учтивый поклон.
— Рад познакомиться с вами — познакомиться лично! До сих пор мы встречались на газетных страницах, и я не стану уверять, что этот пролог доставил мне удовольствие. Когда вчера я получил две телеграммы и под одной из них увидел вашу подпись, господин Люченс…
— Вы сразу подумали о захоронении в Транефосе, — сказал человек с карими глазами.
— Да, — громовым голосом подтвердил Кристиан. — Я подумал о захоронении в Транефосе. Захоронение в Транефосе — быть может, наш самый старинный и горделивый национальный памятник, несравненный знак нашего древнего величия. Он расположен на возвышении, откуда четыре его могучие каменные глыбы обозревают нашу землю и море. Вы, господин Люченс, толкуете эти каменные глыбы исходя из вашей собственной теории о захоронениях эпохи мегалита и утверждаете, будто такие дольмены должны были защитить умерших от злых потусторонних сил…
— Я по-прежнему придерживаюсь этой теории.
— А на вершину горы могилу водружали потому, что высота считалась действенным средством против демонов…
— Это мнение, осмелюсь отметить, завоевывает все больше сторонников.
— Мне все равно! — воскликнул Эбб. — Неужели вы не понимаете, что делаете? Вы стараетесь без всякой пользы для человечества лишить его поэзии, крохи которой еще сохранились. Ибо что значит в наши дни научная теория? Просуществовала ли хоть одна из них дольше двадцати лет? Но говоря это вам, господин Люченс, я в такой же мере, если не в большей, обращаюсь к вашему спутнику, к господину Трепке!
Мужчина с ротиком Купидона кивнул.
— Понимаю, — сказал он, — вы не забыли нашу маленькую стычку на страницах «Еженедельного журнала»?
— Маленькую стычку? — закричал поэт, глаза которого метали молнии. — По-моему, дело кончилось тем, что мы обозвали друг друга невеждами и иезуитами!
— Обозвали, — с улыбкой подтвердил банкир, — по крайней мере, вы меня так обозвали.
— В ваших статьях, — гремел Эбб, — вы пытались доказать, что Наполеон, этот величайший гений, когда-либо существовавший на земле, по сути был не кем иным, как итальянским гангстером большого стиля, этаким Аль Капоне или…
— Простите меня, — прервал директор банка, улыбаясь с почти восточной вежливостью. — Этого я не говорил никогда! Я писал, но вы, дорогой поэт, по-видимому, меня не поняли, я писал, что питаю величайшее уважение к Наполеону, или, скажем лучше, к Бонапарту, — до известного времени. Человеком, который положил предел разгулу злодейств во Франции и помешал продолжению красного террора, примеры которого мы видели и в наше время, — этим человеком я безоговорочно восхищаюсь. Еще больше я восхищаюсь человеком, который из хаоса создал новое государство. Но когда мы переваливаем через определенный рубеж в его биографии, мне кажется, мы встречаемся с совершенно иным человеком, с тем, который с большим размахом спекулирует на войне, спекулирует славой, который…
— Это вы так считаете! — воскликнул Эбб. — Во всяком случае, мне довольно произнести одно слово, чтобы опровергнуть все ваши утверждения и принудить вас пристыженно закрыть глаза!
— И что же это за слово? — спросил банкир все с той же примирительной улыбкой на губах Купидона.
— Это слово, — ответил Эбб, — Святая Елена!
Голос его был таким выразительным, что, казалось, по комнате проскользнула тень. И доцент, и денежный воротила, хотя они и были представителями диаметрально противоположных миров, невольно почувствовали, как по спине у них пробежал холодок. Перед глазами обоих встало видение — дикий скалистый остров. Он круто вздымался из бездонных глубин океана, отделенный от ближайшего берега десятками сотен километров, сотрясаемый штормами, окутанный туманами и предназначенный быть последним пристанищем для величайшего возмутителя спокойствия, которого доныне создавала земля…
Молчание прервал банкир:
— Вы произносите прекрасные слова, дорогой поэт, и я не стану отрицать, это впечатляет. Но это не мешает мне по-прежнему оставаться приверженцем моих взглядов. Легенда о Святой Елене была и останется легендой. И я надеюсь однажды ее опровергнуть…
— Вы лелеете надежды большого масштаба! — насмешливо заметил Кристиан Эбб.
— Я надеюсь, что смогу доказать, — невозмутимо продолжал Трепка, — в чем состояла правда о так называемом мученичестве на Святой Елене! Если бы Наполеону позволили переселиться в Англию, о чем он умолял и просил после Ватерлоо английское правительство, о нем сейчас вспоминали бы только военные историки. Но англичане оказались глупцами: вместо того чтобы позволить ему доживать свой век помещиком в Сассексе или Уорвикшире, они сослали его на остров в Атлантическом океане. И что же произошло? Своим тактическим чутьем, которое и составляло его величие, Наполеон сразу же понял, как надо использовать промах англичан в свою пользу. За несколько лет ему удалось создать легенду о прикованном Прометее, которая стала потом передаваться из поколения в поколение. И никто не заметил, в чем состоит правда, — а именно, что Наполеон был не только величайший полководец, но и лучший в мировой истории режиссер! Будь он сейчас жив, Голливуд платил бы ему баснословные гонорары.
— Великолепно! — воскликнул поэт. — До самой смерти прикованного Прометея при нем состоял гриф, клевавший его печень, то был Хадсон Лоу. И вот сто лет спустя после его смерти появился новый гриф — господин Отто Трепка из Копенгагена!
— Господа! — воззвал настойчивый голос. — Господа!
Сверкая глазами, поэт накинулся на доцента:
— Господин Люченс! Нетрудно понять, почему вы вмешиваетесь в дискуссию! Ваш король Густав IV Адольф объявил Наполеона апокалиптическим Зверем, а ваш король Карл XIV Юхан нанес ему удар в спину в битве при Лейпциге.
