оказался на пробе неудачным и требующим серьезных исправлений.
Отказаться от назначения было немыслимо. Все, что мог сделать Вершинин, это заручиться обещанием высшего морского начальства, что ему разрешат вернуться в Россию годом раньше.
Нечего и говорить, как тяжело было Вершинину расставаться с женой. Два года разлуки! Мало ли что может случиться с такой легкомысленной женщиной!
Его, впрочем, утешала мысль, что Маруся эти два года будет жить не одна в Кронштадте, а в Петербурге вместе с матерью и отцом, старым адмиралом. И кроме того, Вершинин заметил, что после того, как Огнивцев уехал, жена как будто стала несколько серьезнее и не окружала себя поклонниками, как прежде.
А Огнивцев, вернувшись из отпуска, ни разу ни заглянул к Марусе. Назначенный по личной своей просьбе на «Чародейку», он усердно работал на клипере и только за несколько дней до ухода клипера приехал к Марусе с визитом в то время, когда муж был дома. Он просидел несколько минут и, казалось Марусе, был нежно грустен и говорил, против обыкновения, мало.
Когда, в день ухода «Чародейки», Маруся приехала на клипер, Вершинин заметил как нежно и ласково смотрела Маруся на Огнивцева, разговаривая с ним долее, чем, казалось бы, следовало жене, приехавшей провести последние минуты с мужем.
Но он не показал и виду, что это его глубоко обидело, в последнюю минуту расставания, когда на клипере гудели пары, и якорь уже был поднят, долго, любовно и пытливо заглянул в русалочные глаза Маруси и, крепко сжимая ее руку, с необыкновенной серьезностью проговорил:
— Помни, родная моя, об одном: Я никакой правды не боюсь. Я только обмана боюсь. Я люблю тебя, Маруся, больше жизни и умоляю тебя: если полюбишь кого-нибудь — напиши. Я стеснять тебя не буду. Дам развод.
Маруся взглянула на мужа тоскующим взглядом. Этот взгляд словно и ласкал, и жалел.
— Будь покоен, Сережа, я тебя не обману. Если бы случилось что-нибудь серьезное, я напишу.
И со своей властной манящей улыбкой протянула губы.
Вершинин прильнул к ним, долго не отрывался и наконец, сдерживая подступающие слезы, шепнул:
— Прощай, прощай, Маруся, моя любимая, моя ненаглядная.
Когда Маруся по сходне перешла на пароход, Вершинин, поднявшись на мостик, долго еще не отрывал глаз от любимой женщины.
Наконец, клипер пошел тихим ходом, и Вершинин замахал фуражкой и не заметил, что один из прощальных кивков Маруси был направлен не на мостик, а на корму, где стоял Огнивцев.
V
Самые мрачные мысли лезли в голову Вершинину по поводу этого конверта. Ему думалось, что Огнивцев и жена любят друг друга и что Огнивцев перестал бывать из за того, чтобы обмануть подозрения мужа… Наверное они виделись в Петербурге.
И при мысли, что Маруся была в объятиях другого — тоска и злоба охватывали его. Он вскочил с дивана и заходил по каюте. Что-то грызло его, мучило, терзало. Ни о чем он думать не мог. И он словно бы дразнил себя, рисуя в своем воображении подробности этих свиданий… Демон ревности не выпускал его из своих когтей и, казалось, хотел извести его…
И Вершинин между рыданиями повторял:
— О подлая! Господи! За что, за что?!
Он старался уверить себя, что он ненавидит жену, если только его подозрения справедливы, но подозрения не оставляли его и он в то же время чувствовал, что не может жить без Маруси…
Усталый, бросился, наконец, он на диван и вдруг в голову его неожиданно пришла мысль:
«Но тогда зачем же Огнивцев просился в плавание? Без меня им свободнее было бы наслаждаться».
Это соображение несколько успокоило капитана.
— Матвеев! — крикнул он.
— Есть! — отозвался из-за дверей громкий голос.
И в ту же минуту в каюту вбежал небольшого роста, худощавый, с круглой головой, покрытый щетинкой темно-русых волос, некрасивый, рябоватый матрос лет тридцати, с рыжими бачками и усами и глазами, доброе выражение которых скрашивало некрасивость его лица.
Это был вестовой Сергее Николаевича, живший у него около семи лет и привязавшийся к нему со всей силой своего благодарного сердца после того, как Вершинин, раньше служивший на одном корабле с Матвеевым, вызволил его, только что поступившего на службу первогодка, от жестокой порки, назначенной за какую-то незначительную служебную оплошность старшим офицером, отличавшимся жестокостью в обращении с матросами.
Этот неказистый, робкий матросик, испуганный предстоящим наказанием, имел такой страдальческий покорный вид, с таким отчаянием глядел своими большими серыми глазами, повторяя вздрагивавшими, побелевшими губами «Господи помилуй!» что Вершинина, бывшего случайно на баке, где уже наказывали других матросов, охватила жалость, и он упросил старшего офицера отменить наказание.
Вскоре после этого он взял Матвеева в вестовые и приобрел в нем смышленого, честного, усердного и преданного человека, который заботился о Вершинине с самой утонченной внимательностью и глядел ему, что называется, в глаза. В свою очередь и Вершинин привязался к своему вестовому.
— Узнай, на клипере ли мичман Огнивцев, и, если на клипере, попроси его ко мне сейчас.
— Есть!
Матвеев исчез из каюты и чрез минуту докладывал капитану, что мичман Огнивцев в один секунд явится. Только оденутся.
— Отдыхал он, что ли?
— Никак нет, вашескобродие! Так значит, по жаркости. Писали что-то.
«Пишет! Верно, ей пишет!» невольно подумал капитан.
И лицо его мгновенно омрачилось. И жгучее больное чувство ревности охватило его с новой силой. Подозрения казались несомненной ужасной действительностью.
Жена переписывается с ним.
Матвеев, хорошо изучивший характер Сергее Николаевича и видевший его необыкновенную «приверженность» к жене, понимал причины нередкого тоскливого настроения капитана с тех пор, как он женился. Нечего и говорить, что Матвеев жалел Сергее Николаевича, сочувствуя ему всей душой, и питал к Марии Николаевне смешанное чувство невольной симпатии и неодобрения, а подчас даже и неприязни — когда, бывало, Сергей Николаевич очень «заскучивал» и по целым часам просиживал в своем кабинете мрачный как туча.
Барыня всегда была с Матвеевым ласкова, приветлива и необыкновенно заботлива о нем всегда, бывало, и на табак даст, и сахару не забудет ему положить, когда сама пила чай, и на водку давала, когда посылала с каким-нибудь поручением. И вообще была добра с прислугой и как-то умела возбуждать к себе привязанность.
Но, с другой стороны, он возмущался ее поведением, и главным образом из-за своего капитана, решительно не понимая, с чего это ей неймется, и она, как выражался Матвеев, «дразнит мужчинов» и зря их «обескураживает», имея такого хорошего, молодого и, слава Богу, форменного красавца-мужа.
Возмущался Матвеев и тем, что барыня недостаточно любит мужа, мало
