«втемяшиться с сапогами»… Скажите, пожалуйста!
И Маруся с обычным своим мастерством и легкомыслием тщеславной женщины принялась «обрабатывать» уже и без того обработанного, но крепившегося в своих теоретических взглядах мичмана.
Красноречивые взгляды «русалочных» глаз, порой грустные и задумчивые, порой ласковые, манящие, что-то обещающие… Сочувственные реплики на восторженные речи… Загадочное молчание… Внезапная порывистость… Нечаянно срывавшиеся слова восхищения умом мичмана… Платья с легким вырезом. Красивые позы во время лежания на кушетке по случаю легкого нездоровья и… ко всему этому, быть может, и маленькое увлечение мичманом во время этой травли…
Мичман все еще держал себя с мужеством героя, стараясь не обнаруживать своего чувства к этой, еще недавно «отсталой» женщине, которую он уже теперь считал умной и отзывчивой ко всему хорошему и честному… Но, тем не менее, эти чарующие взгляды, это явно выказываемое сочувствие, это загадочное молчание заставляли мичмана по-временам делаться действительно отчаянным «подлецом», то есть забывать о будущем переустройстве вселенной и о трех мальчишках, которых он стал неаккуратно обучать грамоте, и отвратительно, словно-бы у него пересохло в горле, читать «Рефлексы головного мозга» и вместо «рефлексов» думать об этих больших серых глазах, считая высшим в мире счастьем любить Марусю и быть ею любимым и по временам испытывая безумное желание целовать и эти глаза, и эти маленькие ручки с длинными, тонкими пальцами, и эти полураскрытые алые губы, прелесть которых он заметил только недавно, за что и называл себя добросовестно «болваниссимусом».
И Маруся уже не без нетерпения ждала признания, когда, в один из мартовских вечеров, Огнивцев особенно скверно читал статью Добролюбова и, прерывая чтение, взволнованно курил папиросу за папиросой, взглядывая строго, решительно и пытливо на молодую женщину, сидевшую в двух шагах от него на оттоманке, в капоте и в туфельках на ногах.
Мужа дома не было, и Мария Николаевна почти не сомневалась, что мичман, который так отвратительно читает в ее присутствии и так решительно на нее взглядывает, воспользуется таким удобным случаем, чтобы высказать ей все то, что, очевидно, он до сих пор скрывал.
И, как-бы поощряя его к откровенности, она проговорила, даря мичмана тем загадочным взглядом, полным чар, который, по определению Огнивцева, способен был спалить человека и подавать ему некоторые надежды.
— Вы сегодня скверно читаете, Борис Константинович.
— Да… В горле першит что-то… Верно простудился немного, Мария Николаевна…
— Так бросьте читать.
— Но надо кончить… Статья ведь какая!
— Завтра окончим, а теперь лучше поболтаем.
— Что-ж… я с большим удовольствием…
Но, несмотря на «большое удовольствие», Огнивцев, обыкновенно болтавший за двоих, теперь решительно не находил слов и неистово курил с решительным по-прежнему видом.
Зато молодая женщина болтала теперь без умолку. Она говорила и о том, какая хорошая статья Добролюбова, и о том, как ей надо еще много учиться и читать, и о том, что после завтра она поедет в Петербург в Итальянскую оперу («Быть-может и вы поедете?») и, как-то незаметно перейдя в задушевный тон, выразила удовольствие, что познакомилась с таким умным и развитым человеком, как Борис Константинович.
И, заметив, как «умный и развитой» Борис Константинович вспыхнул от удовольствия от такой похвалы, прибавила:
— С вами никогда не бывает скучно, Борис Константинович… С вами умнее становишься, Борис Константинович… И вся праздная моя жизнь кажется такою пустой… И я так рада, если мы с вами будем друзьями, Борис Константинович… С вами ведь можно дружить, не боясь, что вы серьезно влюбитесь, или как это вы говорили… Такое смешное слово?..
— Втемяшусь! — добросовестно подсказал Огнивцев.
— Именно… Ведь вы отрицаете такое глупое времяпровождение? Не правда-ли?
— Отрицаю! — как-то нерешительно на этот раз промолвил мичман.
— И отлично… значит мы будем друзьями… Хотите?
И, не дожидаясь согласия, она протянула Огнивцеву руку и взглянула на мичмана, словно бы приласкала его взглядом своих бархатных глаз.
Огнивцев так сжал маленькую руку Марьи Николаевны, что она чуть было не вскрикнула и от боли и, быть может, от, изумления, что он не поцеловал руки.
Но изумление ее увеличилось, когда Огнивцев, точно полоумный, сорвался с кресла и, походив взад и вперед по гостиной, остановился перед молодой женщиной и взволнованно спросил:
— Мария Николаевна! Вы любите своего мужа?
Никак не ожидавшая такого вопроса, молодая женщина на секунду растерялась и молчала.
— Вы любите Сергее Николаевича? — снова спросил мичман.
— Что за странный вопрос?
— Вы не хотите ответить?..
— Да зачем вы вдруг спросили об этом?
— Мне необходимо это знать! — не без некоторой торжественности проговорил решительно и резко молодой мичман.
— И даже необходимо? — смеясь повторила Маруся.
И после паузы, во время которой успела прочесть в глазах мичмана мучительное нетерпение, промолвила как-то загадочно:
— Любовь — понятие относительное.
И прибавила:
— Ну, положим, люблю. Вам-то что до этого?
— Мне?!
О как бы хотелось ему, этому самому мичману, уже втайне питавшему к Вершинину ревнивую злобу, сказать этой маленькой женщине, что ему до «этого» большое дело, огромное дело, но вместо того он на секунду притих и, наконец, проговорил:
— Разумеется, мне до этого нет, собственно говоря, никакого дела… И вы извините меня, Марья Николаевна… Действительно, глупый, нелепый вопрос… Разве вы жили бы с человеком, которого не любите… Ведь это было бы ужасно?! Это ведь…
Он чуть было не прибавил, что быть женой нелюбимого мужа позорно, но во-время прикусил язык и, взволнованный и побледневший, хотя и старавшийся сохранить отважный вид, сел снова в кресло и не без некоторой даже развязности проговорил:
— Так, если позволите, я буду читать, Марья Николаевна.
— Не запершит ли у вас опять в горле, Борис Константинович? — участливо заметила Маруся.
— Не бойтесь.
— Ну, так я не позволю. Вы задели мое любопытство… Вы мне скажите, зачем вы спрашивали, люблю ли я мужа? Слышите ли?! Я хочу знать. Мне тоже это необходимо! — значительно прибавила она.
— Не спрашивайте, Марья Николаевна! Вы любите мужа и… шабаш!
— Ну, а если б я не любила мужа, как следует, по настоящему… Если б я только его терпела. Что-бы тогда? — вдруг кинула Маруся, понижая голос.
— Если-бы… Мало, что было, если-бы…
— Но вы скажите… Ведь мы друзья?.. Так скажите…
— Вы непременно этого хотите?
— Хочу.
— Тогда я сказал бы вам, что люблю вас. И если бы вы могли ответить на мою любовь любовью, я сказал бы: оставьте мужа и со мной начните новую жизнь! — восторженно и решительно проговорил Огнивцев, взглядывая на Марусю благоговейно-влюбленным взором.
— Однако, вы… вы стремительны, Борис Константинович… И это говорите вы? Вы, отрицающий любовь? Вы, который никогда не втемяшитесь? Я не поверила бы вам…
— А
