Константин Михайлович Станюкович
ПИСЬМО
(Рассказ из былой морской жизни)
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ К. М. СТАНЮКОВИЧА.
Том XIII
Издание А. А. Карцева.
Москва.
Типо-Литог. Г. Я. Простакова. Москва Балчуг, д. Симон. монаст.
1900.
I
В прелестное теплое декабрьское утро 186* года, русский военный клипер «Чародейка», направлявшийся в Тихий океан, после бурного перехода из Шербурга и изрядной «трёпки» в «Бискайке», как называл старший штурман Бискайский залив, бросил якорь на открытом со всех сторон Фунчальском рейде на острове Мадера.
Был мертвый штиль, и клипер слегка покачивало на лениво-колыхавшейся океанской зыби.
Часа через два после того, как «Чародейка» стала на якорь и большая часть офицеров съехала на берег, из русского консульства привезли почту из России.
Разбирая в своей большой, светлой, щегольской капитанской каюте казенные пакеты, письма и пачки газет, командир «Чародейки», капитан-лейтенант Сергей Михайлович Вершинин, смуглый брюнет лет тридцати пяти-шести на вид, только-что жадно прочитавший письмо любимой жены и бывший, вследствие этого, в приподнято-умиленном настроении, внезапно побледнел, словно бы нежданно-негаданно увидал вдруг на ходу под носом своего милого клипера отвесную скалу или грозные седые буруны и, как лихой опытный моряк, понял сразу, что «Чародейке» спасенья нет.
Его красивое сухощавое лицо, серьезное и мужественное, опушенное черными, чуть-чуть начинавшими серебриться бакенбардами, омрачилось выражением недоумения, ужаса и страдания. Темно-карие, острые, как у ястреба, глаза, обыкновенно уверенно-покойные и даже слегка надменные во время штормов, расширились, загораясь беспокойно-гневным огоньком, нижняя губа вздрагивала, открывая ослепительно белые зубы. Вздрагивали и тонкие, длинные, с твердыми заостренными ногтями пальцы правой руки, которые крепко держали, словно бы что то ненавистное и страшное, небольшой, но веский конверт, заключавший в себе, как казалось наощупь, несколько листков письма и фотографическую карточку и адресованный на имя мичмана Бориса Константиновича Огнивцева, начальника пятой вахты на «Чародейке».
Взгляд Вершинина впился в этот нетвердый, несомненно женский почерк, и из груди моряка вырвался вздох не то скорби, не то гнева.
Так прошло несколько секунд. Слишком взволнованный, Сергей Михайлович, казалось, растерялся и не мог сообразить, что ему надо сделать.
А что-то сделать было необходимо. Он это чувствовал.
И Вершинин, наконец, понял. В лице его появилось удовлетворенное выражение человека, принявшего решение, и по губам скользнула торжествующая улыбка.
Не выпуская из пальцев конверта, словно бы боясь расстаться с таким важнейшим для него в эту минуту предметом, от которого зависело что-то необыкновенно значительное, Вершинин левою рукой вынул из бокового кармана расстегнутого белого кителя надорванный конверт, к котором был лишь один, написанный разгонным почерком, листок, и стал сравнивать почерки на конвертах, вглядываясь в каждую букву того и другого адресов с сосредоточенно-упорным и вместе с тем боязливым вниманием эксперта, от показания которого зависит приговор ему самому.
Почерк, на письме, адресованном «этому мерзавцу», как мысленно назвал Вершинин мичмана, до этой минуты пользовавшегося особенным расположением своего капитана, казалось, был другой, хотя некоторые буквы были удивительно схожи.
Но зато самый конверт.
Этот небольшой конверт, поднявший в душе моряка бурю, ужаснее для него всяких штормов на море, был точно такой, как и полученный им.
Тот же формат, та же толстая матовая английская бумага и, главное, тот же крепкий, раздражающий запах любимых женою духов: «Peau d'Espagne», внезапно вызвавший в Вершинине образ очаровательной маленькой женщины с манящими русалочными глазами.
Охваченный жгучей ревностью, моряк почти не сомневался, что держит в руках письмо жены.
«И как легко убедиться в этом… Стоит только…»
Эта мысль неожиданно озарила его голову, на мгновенье овладела им, и он уже поднял другую руку, чтобы вскрыть чужое письмо.
— Фу, подлость! — брезгливо вдруг прошептал капитан.
И, чувствуя отвращение и стыд, он швырнул письмо на стол и подумал:
«Этого еще не доставало!»
Когда первый, мучительно острый захват ревности прошел, Вершинину очень хотелось убедить себя, что его подозрения неосновательны.
«Точно не может быть такого же конверта и таких-же духов и у другой женщины!» подумал он и несколько успокоился.
Но это продолжалось несколько мгновений.
В возбужденной голове капитана вихрем проносились мысли о жене, и ревнивые подозрения относительно письма снова терзали бедного моряка.
II
Вершинин не обманывал себя.
Действительно, эта обворожительная Маруся, сводившая с ума всех мичманов в Кронштадте и на которой Вершинин женился три года тому назад, потерявши голову и точно опьяневший после флирта с ней, подавала поводы к ревности..
А Вершинин любил свою Марусю безумно, мучительно. Любил и порой ненавидел ее за то, что она его мучила, и за то, что он сделался ее рабом. Он ревновал ее, скрывая перед ней из самолюбия муки ревности, и сам приводил в дом молодых мичманов, так как Маруся скучала без поклонников. Он верил и не верил ей; до сих пор сомневался, любит ли его Маруся серьезно или только терпит, позволяя любить себя, торжествующая, что обратила в рабство человека, не признававшего власти женщины, и через три года влюблен был в жену еще сильнее, чем прежде, когда был женихом.
Маруся знала силу своих чувственных чар и умела ими пользоваться. Эти чары и заставили главным образом Вершинина жениться быстро, не узнавши характера будущей своей жены.
С той поры Вершинин почувствовал себя словно бы выбитым из колеи. Жена овладела им всецело. Жизнь без нее казалась невозможной. Человек необыкновенно привязчивый и страстный, до встречи с Марусей не испытавший захватывающего чувства, он любил свою Марусю со всеми ее недостатками и надеялся, что под его влиянием недостатки эти сгладятся, и она будет желанной женой и верным товарищем.
Но время шло. Влияния Вершинина не было ни малейшего, и жизнь с Марусей была для него сплошным мучительным беспокойством ревнивых терзаний и страха потерять эту маленькую, грациозную, как кошечка, изящную и хорошо сложенную женщину, с темно-каштановыми волосами, с большими серо-зелеными глазами, быстро менявшими выражение, безвольную и в то же время упрямую, умную, отзывчивую и скрытную, ленивую и праздную, веселую и, порой, тоскующую, что она никому не нужна и никому не может дать счастья.
Маруся далеко не была хороша собой. Черты ее лица были неправильны, но в нем — этом подвижном, выразительном лице, с родинками на щеках, с круглым, нежным подбородком и рядом мелких зубов, видневшихся из полураскрытых сочных губ — и особенно в больших глазах, опушенных длинными ресницами, было что-то манящее, мягкое и в то же время насмешливо-лукавое и самоуверенное.
