Среди мастеров самый юный Осунде,
Но слава ему.
Он научился в холодную бронзу
Вдыхать настоящую жизнь.
Быть может, за это его полюбила
Красавица Ириэсе.
Будто дожидаясь этих слов, среди гостей появилась сама Ириэсе. Навстречу невесте вышли подруги. Они взяли ее за руки и, с песней восхваляющей невесту, повели к циновкам:
Лицо Ириэсе — как луна,
Глаза светятся ярче звезд.
Брови — два лука,
Стрелы-ресницы
Пронзили сердце Осунде.
Подруги помогли невесте сесть на резную деревянную скамеечку. Рядом усадили нарядившуюся мать.
— Выпьем в честь жениха и невесты, в честь мастера Осунде и моей дочери, — Осифо сам разлил в плошки вино.
Перед гостями появилось непременное угощение на каждом празднике — красные и белые орехи кола, дающие силу и здоровье. Гости осушили плошки и принялись за орехи. Из группы девушек время от времени доносились приглушенный смех и радостные восклицания: настала их очередь славить молодых, и они запели песню о счастье, которое добрый бог Олокун приготовил для жениха и невесты. Легкое постукивание трещеток и звон медных колокольчиков, прикрепленных к браслетам, сопровождали тягучее протяжное пение. В такт песне девушки чуть-чуть раскачивались, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Их руки переплетались так причудливо, что мастера невольно вспоминали те сложные узоры, которыми они украшали свои изделия.
Но вот девушки разжали руки и захлопали в ладоши. Браслеты и колокольчики зазвенели громко, весело. В рассыпавшийся полукругом хоровод танцуя вбежала Эмотан. Она давно ждала этого момента. Больше всего на свете девочка любила танцевать, и не было такой сложной фигуры, которую бы не могли исполнить ее гибкое тело и тонкие стройные ножки. Она танцевала, словно повинуясь безотчетной силе, заставлявшей ее то раскачиваться, подобно лиане, то кружиться на месте с такой быстротой, что юбочка вздувалась колокольчиком. Забыв об остальных плясуньях, гости с восхищением следили за ловкими движениями маленькой Эмотан.
— Младшая дочь Осифо, — говорили они, — поистине достойна танцевать во дворце самого обба.
Постепенно трещотки умолкли, перестали звенеть колокольчики, остановился хоровод девушек, замерла и Эмотан. Осунде начал обносить девушек медовыми лепешками. Эмотан не стала дожидаться угощения. Она хлопнула себя ладонью по лбу, как делают все дети, когда вспоминают что-то очень важное, и побежала отыскивать Жороми.
— Как хорошо ты танцевала сегодня, — сказал мальчик, когда они выбрались из толпы гостей и очутились за пристройкой в углу двора, — ты танцевала даже лучше, чем на празднике урожая.
— Правда, — тряхнула головой привыкшая к похвалам Эмотан, — я буду танцевать лучше всех в городе! Но что же ты ничего не говоришь мне?
— Слушай. Завтра отец возьмет меня в мастерскую, и я начну учиться лить бронзу.
— Ой, это замечательно, значит, ты станешь настоящим мастером, таким же, как твой отец, и, наверное, — она засмеялась, — сделаешься таким же надутым. Я бы тоже хотела пойти в мастерскую, — тут она горестно вздохнула и печально добавила: — Но отец говорит, что девочкам там нечего делать.
— Твой отец прав, — важно сказал Жороми. — Литейное дело — дело мужчин, — но, узидев, как огорчилась Эмотан, торопливо добавил: — Ты не горюй, когда я стану большим, я непременно поведу тебя в мастерскую и покажу тебе работу литейщиков.
Дети так увлеклись разговором, что не обратили внимания на шум и крики, доносившиеся с улицы, и только когда гости побежали к воротам, Жороми и Эмотан поняли, что случилось что-то необыкновенное.
Улица была запружена народом.
— В городе белые люди! В городе люди с белой кожей! — передавалось из уст в уста. Жороми и Эмотан пробрались вперед, чтобы скорее увидеть, о каких это людях идет речь. Их глазам предстало удивительное зрелище: окруженные воинами обба, по улице квартала литейщиков шли странные люди. Кожа на их лицах была совсем белой. Тела этих людей от самой шеи до щиколоток были одеты в невиданную одежду, даже ступни ног чужеземцев были запрятаны в какие-то предметы. Да, таких людей еще в Бенине не бывало, и не удивительно, что жители города шумно выражали свое изумление.
Воины повели белых людей в дом, специально предназначенный для приема гостей, а бенинцы еще долго решали вопрос, откуда пришел этот странный белый народ. Но так как ответа никто дать не мог, люди постепенно начали расходиться.
Гости Осифо вернулись в дом, чтобы при свете факелов продолжать прерванное веселье, но Жороми с ними не пошел. Он простился с Эмотан и отправился спать, ведь завтра утром отец поведет его в литейную мастерскую. А это для него было важнее, чем вкусная еда и веселые танцы, важнее, чем странные люди с белой кожей.
Глава V
Бронзовый петух
Дело это достойно удивления, делается это при помощи глины, воска, меди, олова и огня.
Из рассказа Али, современного африканского мастера-литейщика.
Жороми проснулся очень рано. В комнате было совсем темно. Он протянул руку, нащупал циновку, закрывающую вход, отодвинул ее и выглянул во двор. «Почему так, — подумал мальчик, — когда хочешь спать, солнце щекочет тебе лицо, куда бы от него ни спрятался, а когда надо, чтобы скорее наступил день, солнце спит и спит?» И он начал шептать, едва шевеля губами, чтобы не разбудить младших братьев, спавших рядом:
— Солнце, проснись, солнце, проснись.
— Проснись, проснись! — закричал кто-то над самым его ухом. Жороми вскочил, протирая глаза. Что это? Солнце заливало лучами двор. Мама несла в руках дымящийся горшок — значит, она успела сварить батат. Теперь понятно, почему малыши смеялись над ним: он проспал. Неужели отец ушел? Жороми испуганно оглядел двор. Отец сидел на своем обычном месте, прислонясь спиной к пристройке, служившей ему спальней. Перед ним на земле была расстелена циновка: отец ждал, когда мама подаст еду.
— Жороми, — крикнула мать, — скорее умывайся и ешь, а то отец уйдет без тебя!
Жороми не надо было просить дважды. Он быстро сунул голову в таз с водой, расплескивая воду, умылся и, сев на корточки рядом с отцом, принялся набивать рот горячим бататом.
Мама принесла два калебаса с козьим молоком, большой она подала отцу, маленький — Жороми. Мальчику хотелось как можно скорее отправиться в мастерскую. Он залпом осушил калебас, запихал в рот целую лепешку и даже не взглянул на свои любимые орехи в меду.
