говоря уже о том, что я когда-нибудь поступлю туда. Но я подумала, что, если кто-нибудь из профессоров вспомнит потом меня? Они не могли знать, что я поступлю туда два года спустя! Эти мысли встревожили меня, и я поспешила домой.
В понедельник я снова села в лужу на латыни, и Мохнатка вывела меня за дверь после урока и отругала.
— Жизнь — это не ложе из роз, — сказала она. — Вы не прожили бы так долго, не зная этого.
Я сдержала улыбку и чуть не ответила: «Вы и половины не знаете».
Худшее было ещё впереди. Когда я пришла на урок английского, то, к своему крайнему изумлению, обнаружила, что на доске объявлений моё имя фигурирует в качестве участницы конкурса устных докладов. Один понедельник в месяц отводился для устных докладов, и имена участников вывешивались на доске в первую неделю занятий. Я понятия не имела, что должна выступать, и не имела ни малейшего представления о том, что говорить. Я встала и вышла к доске, стуча зубами и испытывая дрожь в коленях. Удивительно, как быстро возвращается психология школьницы. Я, конечно, понимала, что обязана выступить, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Нельзя было сказать, что я совсем забыла о необходимости выступить с докладом.
За несколько дней до того, как всё это произошло, мой муж дал мне почитать одну статью. Он часто давал мне интересные технические статьи по химии или чему-то подобному, потому что знал, что я интересовалась этими предметами, и, хотя я не извлекала из них столько пользы, сколько позволяла ему думать, по крайней мере, я всегда читала их и запоминала из них что-то полезное. Я запомнила эту статью. Прошлой ночью, лёжа в постели, я обдумывала её, пытаясь вспомнить, потому что она придавала мне уверенности в том, что я могу вспомнить о вещах из той жизни, которой мне следовало бы жить. Я открыла рот и начала говорить.
Я рассказала им всё, что помнила из прочитанной статьи, независимо от того, правильно я запомнила или нет. О том, как гелий сжижается при сжатии, и о том, что детали не нужно смазывать, а смазка обеспечивается за счёт небольшой утечки самого газа; и о том, что существует два вида жидкого гелия, место разделения их отмечено лямбда-точкой, и о том, как жидкий гелий поднимается по стенке мензурки и заполняет её; и что он не обладает вязкостью и не имеет жидкостного трения, и что он подчиняется не ньютоновской механике, а механике Эйнштейна-Бозе, являющейся частью квантовой механики, и что нет надежды получить твёрдый гелий, хотя уже достигнуты температуры отличные на тысячную долю градуса от абсолютного нуля.
Потом я села, и никто не задал никаких вопросов, несомненно, потому, что никто ни в малейшей степени не понял, о чём я говорю.
Но когда я пришла на урок математики, то обнаружила, что моя слава опередила меня, и в обеденный перерыв меня буквально засыпали вопросами и шутками. Мои одноклассники, похоже, решили, что я наплела кучу невероятной чепухи с озорным намерением одурачить нашу учительницу английского, ничего, по-видимому, не смыслившую в науке. (Я не могу себе представить, почему они думали, что она не знала ничего, кроме английского. Но молодые люди, похоже, забывают, что их учителя прошли через колледж и имели хоть какой-то контакт со всеми областями знаний.) Когда я пришла на урок химии, Джей Би еле сдерживался, чтоб не наброситься на меня. Чем было то, о чём ему рассказали? Не возражала бы я ещё раз прочитать ту же лекцию на уроке химии и дать ссылки на мои источники? Мы ещё не проходили гелий, но он с радостью передвинул бы эту часть в учебном плане пораньше, чтобы его ученики услышали то, что я могла рассказать.
Я попытался заикнуться о том, что на самом деле ничего особенного в этом не было, и что я не смогу вспомнить это снова, и не знаю, что ещё наплела. Но он слишком много слышал об этом и даже смог процитировать кое-что из того, что я сказала. Несколько мальчиков и девочек из моего класса химии были на уроке английского. Некоторые мальчики рассказали даже больше, чем я ожидала. Они по очереди цитировали меня и спорили о том, что именно я сказала, и к концу урока я оказалась совершенно измотанной. Чем больше они засыпали меня вопросами, тем меньше я могла вспомнить. Одна вещь, которую я отчётливо запомнила, — это мензурка, помещаемая в гелий II примерно на дюйм, так что высота мензурки над поверхностью составляет три дюйма; она заполняется жидким гелием, текущим вверх по стенкам через край мензурки до тех пор, пока уровень жидкости внутри и снаружи не станет одинаковым. И, конечно же, я не смогла вспомнить ни одного объяснения из тех, что могли содержаться в статье.
— Вы можете объяснить, почему это происходит? — спросил Джей Би.
— Им что-нибудь скажут такие понятия, как осмос и поверхностное натяжение? — неуверенно спросила я.
Никто в классе, кроме Джей Би, не понял, о чём я говорю, но он был слишком взволнован, чтобы обращать на это внимание.
— Вы так и не рассказали нам, где всё это узнали, — сказал он.
— Мой двоюродный брат учится в Гарварде, — еле выдавила я из себя.
— Правда? И эти эксперименты проводились в Гарварде?
— Я думаю, в Голландии, — ответила я.
— Я должен уточнить у кое-кого из профессоров, когда в следующий раз буду в Гарварде, — сказал Джей Би, видя, что выжал из меня все соки. — На самом деле, я и не подозревал, насколько отстал от жизни. Я не слышал ни слова из всего этого. Боже мой! — и он улыбнулся классу.
Я и не подозревала, что у учителей есть жизнь вне школы, что они могут поехать в Гарвард и решить пообщаться с тамошними профессорами! На какой-то безумный миг мне захотелось разрыдаться и сознаться, что я всё это выдумала, каждое слово. Потом я поняла, что это не только не улучшит ситуацию, но и ухудшит её. Пятнадцатилетняя школьница не способна придумать целую историю о тройной точке[3], механике Эйнштейна-Бозе и тому подобном. И все работы, о которых я им рассказывала, не были новинками, когда я о них читала; некоторым из них, возможно, было больше пятнадцати лет. Ничего из этого я не могла выдумать.
— Он не изучал это в Гарварде, — сказал я. — Он где-то прочитал об этом, а потом рассказал мне.
Это могло бы помочь с ситуацией, касающейся
