точно не соврёшь.
Тут она снова обмякла и завалилась навзничь.
Мы с соседкой переглянулись.
--Раньше такое было?-- спросил я.
--Да нет, лежала и не шевелилась. Может, отходит?
--Куда отходит?
--Типун тебе на язык. Я в смысле, что лучше ей становится.
--Ну... если это - лучше... Ладно, пойду-ка я, покумекаю с Кислым.
До магазина я долетел минут за пять, так что остатков праведного гнева хватило бы на то, чтобы голыми руками превратить подонка в кровавое месиво. Но Кислого за продуктовым не было, что заметно продлило его бренное существование. Зато оказалась масса случайных свидетелей, достаточно трезвых, чтобы подтвердить, что Нюрка действительно сегодня подходила сюда, и что Кислый спихнул ей дозу.
--Что за доза,-- поинтересовался я,-- жёлтое стекло и надпись "D.E.N"?
На меня посмотрели охуевшими от недопонимания глазами. То ли и вправду никто ничего не знал, то ли считал, что излишек слов порождает недостаток жизни.
--Ладно, задаю следующий вопрос,-- я едва сдерживал порывы перестрелять всех этих нарков и дилеров к едрене фене. Во-первых, насмерть из станнера всё равно не убьешь, а во-вторых, хрен его знает, кто за кем тут стоит,-- Вопрос такой: когда и где нарисуется Кислый.
Мои обдолбанные собеседники только руками развели.
--Значит так,-- я старательно изобразил заинтересованную физиономию,-- Это уёбище толкнуло моей бабе охуительную дрянь, от которой она до сих пор кончает. Я тоже хочу этой дрянью вмазаться. Так что, если он тут возникнет - дайте ему знать, кто и зачем его ищет. Морда моя тут кому-нибудь знакома?
Кто-то кивнул.
--Ну вот и аюшки. Счастливо оставаться.
Домой я вернулся удручённым, с полным осознанием того, что-либо меня будет искать Кислый, либо крыша Кислого, в зависимости от того, насколько дикий вид я имел за продуктовым.
Дома всё было по-прежнему: Нюрка лежала без движения и рядом, почти такая же неподвижная, сидела Настя.
--Стихи читала,-- невесело усмехнулась моя соседка, не глядя в мою сторону,-- красивые.
И, потом, соскочив со стула, с мукой на лице.
--Димыч, прости меня дуру, да я если бы знала, никогда бы ей денег не дала, она когда торчала, я ж ей тогда ни копейки...
--Ладно, ладно, успокойся. Нечего тебе себя винить. Это я, кретин, не усмотрел.
И тут Нюрка встала на ноги, подброшенная непонятной, почти гальванической судорогой и подбежала ко мне. Глаза её были полны слёз.
--Как так?! Он не мог, не мог, понимаешь... Он ведь такой живой был, такой живой... Живее всех нас...-- Нюрка впилась ногтями в моё плечо и сквозь свою боль я вдруг ощутил царившую сейчас в девушке безграничную холодную пустоту,-- Он же сам мне говорил, что жить любит... Ты глаза его помнишь, карие... тёмные... а всё равно светятся... Так ведь ни у кого глаза не светились. Я не верю...
Она упала на колени и зарыдала. Я сел рядом и обнял её за плечи.
--Ну... успокойся... это я, Димыч, здесь всё в порядке...
А сам чувствовал, как растворяются в её слезах проведённые мною на Клондайке годы. И забываю, как я учился бить первым и топить ближнего чтобы не утонуть самому. А Нюрка тем временем успокоилась и, всхлипывая, вновь заговорила.
--А стишок ты хороший написал... Ему бы понравилось. И про ягоды на снегу здорово, и про любовь тоже... Честный стишок, без понтов. Только... Только я всё равно не понимаю... Не понимаю...
И снова потеряла сознание. Я отнёс её обратно на диван.
--Настя, иди ты лучше уже домой, за Нюркой я присмотрю.
Часы пробормотали "Двенадцать часов ровно". А я сидел и тупо смотрел в потолок.
9.
Небо с овчинку - волку одёжа.
Семь болек отболело,
Семь ключей железных каблуком правлены,
Семь ночей холодным потом сошли...
Да и хватит!
Мешок за спиной - что петля на шее,
В дорогу собираться - узлы править
Покрепче, да позабористей...
Светает.
10.
Утро было каким-то хмурым. Холодный ветер пригнал низкие свинцовые тучи, обложившие небо от горизонта до горизонта.
Рановато нынче осень настала.
Я состряпал нехитрую снедь. Нюрка, не открывая глаз, съела свой завтрак - я кормил её с ложечки; пережёвывать и глотать она, к счастью, не разучилась.
А потом она опять подскочила и подбежала к окну.
--Смотри! Смотри день-то какой выдался! Солнышко как светит!
Я, на всякий случай посмотрел. Не было там ни хуя никакого солнца - только дождь моросил. А Нюрка щурилась невидящими глазами, словно её слепил невыносимо яркий свет.
--Давай пойдём гулять. К речке сходим, туда, за кольцо - помнишь, мы там в прошлом году сидели? Славно-то как! Ну чего ты молчишь? Чего ты хмурый такой.
--Нюра, нет там никакого солнца. И речки у нас тоже нет. Она пересохла чёрт знает когда.
Она меня не слышала.
--Зачем ты хмурый? Денёк какой, посмотри. Видишь, вон там, вон, у той многоэтажки пятно розовое, правда, здорово?
В двери позвонили. Я оставил Нюрку с её невидимым собеседником, а сам пошёл открывать. На пороге стоял обдолбанный в три пизды чувак в разрисованном дождевике.
--Меня Кислый прислал. Сказал, что продаст две за полтинник. Одну продавать не станет.
--Согласен на полтинник. Где найти этого придурка?
--Он будет ждать на старой плотине. Только я сначала ему позвоню. А ты иди, он как раз успеет.
Я попросил соседку ещё немного побыть с Нюрой, а сам отправился к ближайшему телефону-автомату.
Из-за состоявшейся беседы, я немного задержался и Кислый прибыл на место встречи первым. Он стоял на переброшенным над плотиной мосту и курил. Забавное местечко - в низине, над пересохшей рекой. Когда-то с этой плотины ловили рыбу. Теперь здесь разве что труп можно выловить из вязкой жижи, покрытой бензиновыми разводами. По ту сторону моста - руины промышленной зоны. По эту - импровизированная свалка. И ещё - деревья. Белые. Когда-то давно, когда блокадники бомбили завод, на нём разбилось несколько цистерн охуительно нездоровой химии. С тех пор листья деревьев стали белыми и твёрдыми, что твой пластик. Деревья умерли, а листья остались. Белые и твёрдые.
И посреди всего этого великолепия - Кислый. Дитя, бля, послевоенной анархии.
Я снял станнер с предохранителя и бодрой походкой двинулся навстречу пушеру.
--Здорово, хрен,-- я поздоровался.
--Здря, чувак. У твоей бляди охуенная чуйка на пиздатую хуйню. Гони полтинник,
