суток отпуска дают.
— Спасибо, Дима! Примем к сведению.
Первые дни очень мучают деревянные колодки. Выдолбленные из цельного куска дерева, каждая из них имеет свой неуживчивый характер. Если правая во время ходьбы в кровь растирает косточку лодыжки, то левая давит большой палец и, как тисками, сжимает всю ступню. Со временем освоились с техникой пользования этой обувью. Где стеклом подскоблили, где тряпочку подложили.
Каждое утро, в 5 часов, штубендинсты, понукаемые блоковыми, энергичными толчками поднимают нас с нар и обнаженных по пояс гонят из блока к длинным умывальникам. За дверями клубится холодный, промозглый туман, мгновенно пронизывающий до костей наши истощенные тела. После умывания, посиневшие от осеннего холода, стуча зубами, стремглав мчимся в вонючую духоту барака, и начинается самое священное в нашей карантинной жизни. На столах уже лежат несколько буханок хлеба. Буханки аккуратно разрезаются на ровные кусочки, и старший каждого стола, вооружившись самодельными весами, из палочек и веревочек, подравнивает эти кусочки почти с аптекарской точностью.
Чтобы избежать споров при делении этих порций, кто-нибудь отвертывается к стене, а другой, прикасаясь к одному из кусков, кричит:
— Кому? — и отвернувшийся вразнобой называет присутствующих по именам, кличкам, особым приметам и т. д. Иногда старший стола дает «кричащему» список номеров своего стола, и тот вразнобой называет номера.
Пока идет эта дележка, штубендинсты приносят несколько бачков с черной, горьковатой бурдой, имеющей привкус жженной корки и именуемой кофе, и полулитровым черпаком делят по мискам. Иногда на барак дают несколько кубиков маргарина, и на порции хлеба раскладываются микроскопические кусочки этих «жиров».
Хлеб отдавал скипидаром. При его изготовлении к отрубям добавлялось до 50 процентов обыкновенных древесных опилок. Как потом стало известно, инициатором рецептуры изготовления хлеба для заключенных был не кто иной, как генеральный имперский уполномоченный по рабочей силе в Германии Заукель. Этот просвещенный государственный муж в одном из своих директивных писем с присущей нацистам наглой откровенностью требовал: «Всем мужчинам следует давать такое количество пищи, и предоставлять такого рода помещения, и обращаться с ними таким образом, чтобы это потребовало от нас наименьших затрат при максимальной их эксплуатации». Согласно этим инструкциям заработал целый аппарат при министерстве снабжения Германии и плодом «гениального творчества» этих ученых была создана рецептура эрзац-продуктов для заключенных и в частности для русских военнопленных. В одном из документов, попавшем в руки историков, чиновники министерства снабжения докладывали: «Попытки изготовить для русских специальный хлеб показали, что наиболее выгодная смесь получается при 50 процентах ржаных отрубей, 20 процентах отжимок сахарной свеклы, 20 процентах целлюлозной муки и 10 процентах муки, изготовленной из соломы или листьев». Потом кто-то из гуманных государственных деятелей, заботясь об экономических интересах «третьей империи», внес рационализацию, заменив сложную рецептуру древесными опилками, и это привилось. Сначала человек худел, становился слабым, анемичным, потом появлялись голодные отеки и, как было принято говорить, после двух-трехмесячной подготовки мог претендовать на место в раю посредством транспортировки через трубу крематория.
Мгновенно проглотив ничтожную суточную порцию эрзац-хлеба, запив ее горьким эрзац-кофе, не насытив, а только раздразнив свой желудок, по определенному сигналу все строятся на утреннюю поверку.
Выстраивались спиной к своему карантинному блоку, по десять человек в ряд, в затылок друг другу. Затейными громадами каменных блоков на главной площади лагеря шуршали об асфальт колодки, слышались звуки оркестра, чувствовалось дыхание громадной массы людей. Сквозь клубы густого тумана с трудом пробивался свет мощных прожекторов, заревом поднимаясь над крышами каменных блоков, слышались глухие, растворенные туманом команды через мощные рупоры. Что делалось там, на главной площади лагеря, какие там совершались таинства — нам было неизвестно, но стоять приходилось часа два, неизвестно чего ожидая. По какой-то непонятной команде все сдергивали шапки и замирали по стойке «смирно». Появлялись эсэсовцы, бегло просчитывали десятки, сверялись с данными блоковых и поспешно уходили. Боялись заразы и брезговали карантинными условиями.
Разбавленная рассветом, постепенно светлеет туманная мгла. Лицо, руки, одежда становятся влажными. Сырой холод проникает в самое нутро, так что кажется, человека можно выжать, как губку.
Получив команду расходиться, стремимся проникнуть в барак, чтобы согреться, но там идет уборка помещения. Штубендинсты, в основном хорошие, душевные ребята, отбивая натиск толпы, начинают звереть. Наш знакомый, Димка, закрывает широкой спиной дверь и, размахивая шваброй, неистово орет:
— Назад, вам говорят! Назад, идолы. Дайте хоть немного навести чистоту. Ведь вам же, паразитам, в чистоте легче сохранить вашу паскудную жизнь. Ведь чистота не для немцев, а для нас с вами. Ну как вы не понимаете, черти полосатые!?
И замерзшие полосатые черти, хотя и с трудом, но начинают понимать. Несмотря на слабость, многие прыгают на месте, бьют себя по бокам руками, чтобы как-то согреться. Некоторые садятся к самой стене, свертываются в три погибели и, натянув на голову свою скудную одежонку, пытаются согреться собственным дыханием.
Проходит еще часа полтора, и бухенвальдское утро вступает в свои права. Клочья разрозненных туч летят над нашими головами, цепляясь за верхушки деревьев, пропитывают все сыростью, и кажется, что нет уже ничего сухого в этом проклятом месте.
Наконец уборка закончена, и громадной толпой вваливаемся в помещение. Пахнет вымытыми полами и лизолом, который добавляют в воду для дезинфекции.
Четырнадцать дней карантина мы сами располагаем своим временем, и уже сейчас начинают проявляться индивидуальные особенности каждого. Вот пожилой украинец по-хозяйски усердно пришивает к подкладке своего пиджака большой кусок материи. Изобретает внутренний карман. Вот худой, дрожащий от холода человек носит на вытянутой перед собой ладони полпорции хлеба и, выпячивая большой кадык на худой шее, как-то очень жалко повторяет:
— За две закурки. Всего за две закурки.
Небольшой рыжеватый паренек с глазами навыкате самозабвенно хохочет, рассказывая трем собеседникам какой-то анекдот. Смеется только сам рассказчик, а двое его слушателей, хотя и смотрят на него, но не только не слышат, а пожалуй, и не видят, каждый думая о чем-то своем, далеком. Третий неожиданно зло, сквозь зубы бросает только одно слово:
— Балда! — и, круто повернувшись, уходит. Парень недоуменно хлопает глазами и умолкает.
Мой товарищ и спутник по побегам Иван сидит на краю нижних нар, уперев локти в колени и спрятав в ладони лицо. Все его большое, сильное тело выражает глубокую, безысходную тоску. О чем он думает? Может быть, о том, как в 1942 году пытался посадить свой горящий бомбардировщик и очнулся
