– Кажется, опять каплет из крана, – перебивал самсебя Польдишок, косвенными шагами устремляясь в угол, где, укрепив кран,возвращался с открытым, светлым лицом. – Да. Хорошо рассудив, а главное,не торопясь, мудрец мог бы сказать сфинксу: «Пойдем, братец, выпьем, и тызабудешь об этих глупостях». «Меня выпьет Грэй, когда будет в раю!» Как понять?Выпьет, когда умрет, что ли? Странно. Следовательно, он святой, следовательно,он не пьет ни вина, ни простой водки. Допустим, что «рай» означает счастье. Нораз так поставлен вопрос, всякое счастье утратит половину своих блестящихперышек, когда счастливец искренно спросит себя: рай ли оно? Вот то-то и штука.Чтобы с легким сердцем напиться из такой бочки и смеяться, мой мальчик, хорошосмеяться, нужно одной ногой стоять на земле, другой – на небе. Есть еще третьепредположение: что когда-нибудь Грэй допьется до блаженно-райского состояния идерзко опустошит бочечку. Но это, мальчик, было бы не исполнение предсказания,а трактирный дебош.
Убедившись еще раз в исправном состоянии крана большойбочки, Польдишок сосредоточенно и мрачно заканчивал: – Эти бочки привез в 1793году твой предок, Джон Грэй, из Лиссабона, на корабле «Бигль»; за вино былоуплачено две тысячи золотых пиастров. Надпись на бочках сделана оружейныммастером Вениамином Эльяном из Пондишери. Бочки погружены в грунт на шестьфутов и засыпаны золой из виноградных стеблей. Этого вина никто не пил, непробовал и не будет пробовать.
– Я выпью его, – сказал однажды Грэй, топнувногой.
– Вот храбрый молодой человек! – заметилПольдишок. – Ты выпьешь его в раю?
– Конечно. Вот рай!.. Он у меня, видишь? – Грэйтихо засмеялся, раскрыв свою маленькую руку. Нежная, но твердых очертанийладонь озарилась солнцем, и мальчик сжал пальцы в кулак. – Вот он,здесь!.. То тут, то опять нет…
Говоря это, он то раскрывал, то сжимал руку и наконец,довольный своей шуткой, выбежал, опередив Польдишока, по мрачной лестнице вкоридор нижнего этажа.
Посещение кухни было строго воспрещено Грэю, но, раз открывуже этот удивительный, полыхающий огнем очагов мир пара, копоти, шипения,клокотания кипящих жидкостей, стука ножей и вкусных запахов, мальчик усерднонавещал огромное помещение. В суровом молчании, как жрецы, двигались повара; ихбелые колпаки на фоне почерневших стен придавали работе характер торжественногослужения; веселые, толстые судомойки у бочек с водой мыли посуду, звеняфарфором и серебром; мальчики, сгибаясь под тяжестью, вносили корзины, полныерыб, устриц, раков и фруктов. Там на длинном столе лежали радужные фазаны,серые утки, пестрые куры: там свиная туша с коротеньким хвостом и младенческизакрытыми глазами; там – репа, капуста, орехи, синий изюм, загорелые персики.
На кухне Грэй немного робел: ему казалось, что здесь всемдвигают темные силы, власть которых есть главная пружина жизни замка; окрикизвучали как команда и заклинание; движения работающих, благодаря долгомунавыку, приобрели ту отчетливую, скупую точность, какая кажется вдохновением.Грэй не был еще так высок, чтобы взглянуть в самую большую кастрюлю, бурлившуюподобно Везувию, но чувствовал к ней особенное почтение; он с трепетом смотрел,как ее ворочают две служанки; на плиту выплескивалась тогда дымная пена, и пар,поднимаясь с зашумевшей плиты, волнами наполнял кухню. Раз жидкостивыплеснулось так много, что она обварила руку одной девушке. Кожа мгновеннопокраснела, даже ногти стали красными от прилива крови, и Бетси (так звалислужанку), плача, натирала маслом пострадавшие места. Слезы неудержимо катилисьпо ее круглому перепутанному лицу.
Грэй замер. В то время, как другие женщины хлопотали околоБетси, он пережил ощущение острого чужого страдания, которое не мог испытатьсам.
– Очень ли тебе больно? – спросил он.
– Попробуй, так узнаешь, – ответила Бетси,накрывая руку передником.
Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнулдлинной ложкой горячей жижи (сказать кстати, это был суп с бараниной) и плеснулна сгиб кисти. Впечатление оказалось не слабым, но слабость от сильной болизаставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси, заложивгорящую руку в карман штанишек.
– Мне кажется, что тебе очень больно, – сказал он,умалчивая о своем опыте. – Пойдем, Бетси, к врачу. Пойдем же!
Он усердно тянул ее за юбку, в то время как сторонникидомашних средств наперерыв давали служанке спасительные рецепты. Но девушка,сильно мучаясь, пошла с Грэем. Врач смягчил боль, наложив перевязку. Лишь послетого, как Бетси ушла, мальчик показал свою руку. Этот незначительный эпизодсделал двадцатилетнюю Бетси и десятилетнего Грэя истинными друзьями. Онанабивала его карманы пирожками и яблоками, а он рассказывал ей сказки и другоеистории, вычитанные в своих книжках. Однажды он узнал, что Бетси не может выйтизамуж за конюха Джима, ибо у них нет денег обзавестись хозяйством. Грэй разбилкаминными щипцами свою фарфоровую копилку и вытряхнул оттуда все, чтосоставляло около ста фунтов. Встав рано. когда бесприданница удалилась накухню, он пробрался в ее комнату и, засунув подарок в сундук девушки, прикрылего короткой запиской: «Бетси, это твое. Предводитель шайки разбойников РобинГуд». Переполох, вызванный на кухне этой историей, принял такие размеры, чтоГрэй должен был сознаться в подлоге. Он не взял денег назад и не хотел болееговорить об этом.
Его мать была одною из тех натур, которые жизнь отливает вготовой форме. Она жила в полусне обеспеченности, предусматривающей всякоежелание заурядной души, поэтому ей не оставалось ничего делать, как советоватьсяс портнихами, доктором и дворецким. Но страстная, почти религиознаяпривязанность к своему странному ребенку была, надо полагать, единственнымклапаном тех ее склонностей, захлороформированных воспитанием и судьбой,которые уже не живут, но смутно бродят, оставляя волю бездейственной. Знатнаядама напоминала паву, высидевшую яйцо лебедя. Она болезненно чувствовалапрекрасную обособленность сына; грусть, любовь и стеснение наполняли ее, когдаона прижимала мальчика к груди, где сердце говорило другое, чем язык, привычноотражающий условные формы отношений и помышлений. Так облачный эффект,причудливо построенный солнечными лучами, проникает в симметрическую обстановкуказенного здания, лишая ее банальных достоинств; глаз видит и не узнает помещения:таинственные оттенки света среди убожества творят ослепительную гармонию.
Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечатьлишь ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорееотталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли,лишенное женственного притяжения, – эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине смальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самыесердечные пустяки, какие не передашь на бумаге – их сила в чувстве, не в самихних. Она решительно не могла в чем бы то ни было отказать сыну. Она прощала емувсе: пребывание в кухне, отвращение к урокам, непослушание и многочисленныепричуды.
