у каждого было «своё» место за столом. Теперь она обижается. Музыка кончилась. Я проводил Марию к столу и пошёл к Елене. — Пошли, выйдем, — шепнул я ей.
— Зачем? — прошептала она в ответ.
— Тебя поцеловать.
В подъезде темно. Мы поднимаемся на три пролёта вверх. За окном, внизу горит фонарь.
На одном из нижних этажей кто-то стоит. Прислушиваюсь к их разговору. Лайла и один из приглашённых парней, разбирают лекции по Тургеневу. Ирония захлёстывает меня. Тургенев — хм, сентиментальная душа, любовник любви. Нашли о ком говорить. Лучше бы в Чивере покопались. Мне захотелось смеяться. Обнимаю Лену. Мы с жадностью тянемся друг к другу. Она прижалась ко мне. Чувствую, как стучит её сердце. Никто так не умеет целовать как она. Я глажу её лицо. Она щекочет меня под рубашкой. Я коротенько смеюсь.
— Все ребра наруже, — шепчет Елена.
— Откормишь, — пьяным голосом говорю я. Мы еще раз целуемся, долго-долго… я чувствую как тону в тепле её губ…
Медленно мы спускаемся вниз. У двери стоит Лайла и, вдруг, я ляпнул, вероятно, хотел спьяну пошутить,
— А где твой изумрудно-скользкий принц тургеневского типа?
Она, кажется, смутилась, но я пойму это гораздо позже.
— Нехорошо, когда дам бросают, — высказался я до конца, и мы с Еленой заходим в комнату.
Лена даёт мне сильную затрещину.
Сегодня я получил сразу два толстых конверта. Первый — от Лайлы.
«Нет, я не обиделась тогда. В таком случае надо было оби жаться раньше. Но это частности. Частности того большого вопроса, который мучит меня. Что тебя во мне привлекает? Может быть вопрос надуманно сформулирован, зато прямо. И сразу встречный вопрос — а меня? Я чувствую некую близость с тобой, от которой мне тепло… и мне кажется, есть в тебе, в твоей душе то, что объединяет меня с тобой. Мутно?
«Не нами бессилье изведано слов к выраженью желаний — безмолвные муки сказались людям веками…» Я хочу верить тебе. Но тот день рождения…
Ведь, меня для тебя будто не было совсем! Даже хуже — то, что ты сказал мне… Зачем? А мне стало так неприятно, словно меня в чем-то обвинили. Обидно. Стало плохо, потому что я ждала, ждала весь вечер, хотя, мне не надо было ничего; да и что, в конце концов, я? Пусть тебе было весело. Хорошо, пусть. А ты сказал мне гадость, да ещё с пренебрежением. И мне тогда стало всё равно. Мне не надо было даже твоего внимания (его, кстати и не было) — даже ЭТО было бы хорошо. Я бы осталась при своих сказках. А ты сказал. Твой тон, взгляд… Ты во мне что-то убил. Хотя, теперь я забыла, простила. И снова стало хорошо. Хорошо, однако, не так как прежде».
Открываю второе письмо. Мария! Что это?
«Я люблю тебя. Не знаю, что с собой делать, но люблю. Мне надо видеть тебя каждый день. Конечно, в университете мы все вместе ежедневно видимся, между лекциями, после них… Мне этого мало. Сама не понимаю, как эта любовь случилась. Не могу заниматься. Ты собираешься на пять дней уехать — не могу представить себе, что я буду делать — столько времени не видеть тебя. Раньше со мной никогда такого не было. Мне плохо. Тебя нет(?)»
Я стою, словно меня палкой по голове стукнули. Господи! что я им сделал? Почему я, а не кто-нибудь другой? Подошла Елена.
— Письма?
— Да.
— Прочёл? Ну, тогда пошли обедать.
По пятому этажу я хожу спокойно. Сюда комендант не заберётся на своих слоновьих ногах. Она едва зад поднимает со стула. В ушах звучит песенка:
«И, словно язва тут и там
Комендантша по углам
Бродит-ходит не находит,
С кем бы выпить пополам…»
Сейчас я живу у Елены. Спим на узкой студенческой койке. Нас двое нахлебников в одной комнате. Ещё у подруги Лены — тоже нелегал-жених, Виктор. Вот так и живём. Утром нас поднимают, кормят и мы либо спим, либо в шахматы играем. Его выгнали из университета — засекли не раз за картами. Попался, конечно, глупо. Мы с Леной сидим за столом, суп уже съели, осталось справиться с котлетами и допить кофе.
Вновь мысли возвращают меня к письмам. Странное совпадение, хотя… — У тебя скоро день рождения!
— Угу, — жуя, отвечаю я.
— Когда поедешь домой?
— В тот же день, вечером.
Елена что-то прикидывает в уме…
С утра меня поздравляют. Приятно, однако, непонятное, тревожное чувство гложет.
Я сам не могу понять, почему. Вижу себя пятилетним мальчиком. Дед посадил меня на серую в черных яблоках лошадь. Я уцепился в седло обеими руками и лошадь пошла. Мне было страшно, лошадь фыркала время от времени. Потом дед вскочил в седло, и мы помчались по лугам к лесу. Помню красивый дом и сад, огромный сад. Трава — выше меня и яблоки огромные на деревьях. Помню, что взвешивая, как-то яблоко на весах, бабка довольно сказала деду: «На полкило тянет». Дед самодовольно ухмылялся. Его сад был лучшим в округе. Я часто убегал в высокую траву и часами просиживал, наблюдая за жуками, муравьями, гусеницами. Помню, я весной наловил полные карманы майских жуков. Они щекотали мне ноги сквозь материю карманов, вылазили, а я их запихивал назад, в карманы и, коротко посмеиваясь, от щекотавших меня множества лапок, гордо шёл домой. По приходу, высыпал жуков на кровать и стал разглядывать. Уж очень мне нравилось, когда они шевелили усиками-веерами, похожими на щёточки. Пока я рассматривал одного, остальные расползлись по комнате. Они взлетали, жужжали, пытались улететь, стукались о стены и … вошла бабушка. Я, увлеченный мирным занятием, не заметил её, а она, увидев всё это, стала замедленно бегать, как умеют только бабки, и ловить моих жуков. Она безжалостно наступала на них, если они оказывались на полу, и приговаривала: «Я тебе сейчас покажу жуков! Я тебе наловлю! Нашел дело старому человеку…» Она ещё долго что-то бормотала. Я знал, что бабка любит меня и только на словах грозит, поэтому вся её сердитость на меня, ровным счетом не действовала. Я зажал оставшихся трех жуков в руках и плакал, глядя на раздавленные двойные, коричневые спинки на полу. Слезы капали на пол, жуки щекотали ладони, а мне ещё горше было, они смешили меня, но не знали, что раскрой я ладони — и от них останутся хруст и распластанные по полу крылышки. И я сильнее прижимал концы пальцев к ладоням, оберегая своих жуков и плача. Только после расправы бабка
