восстановился после приступа кашля. И хорошо, потому что эта её хрипота отвлекла леди Сталь от главного.
– Воды выпей, – посоветовала она.
Потом отперла, наконец, дверь и прошла к себе.
Инна покосилась на шкаф, то есть, на меня, и последовала за начальством.
Я осторожно выбрался из укрытия. Чихнул ещё раз, снова бесшумно. Едкий у Инки парфюм. Надо сказать ей, что духами не поливаются, а роняют на кожу несколько капель, и вообще чувство вкуса – это чувство меры. А то они со своим Убогим Витальевичем совсем не разбираются в парфюмерии.
Я не утерпел и посмотрел на стену, которую охлопывала завуч Вера Васильевна. Нормальная стена. Времени на детальное исследование у меня не было, я по обыкновению мысленно сфотографировал её и тихонько покинул приёмную.
Леся
А у души моей крылья бабочки…
Вдохновение – уважительная причина, чтобы пропустить первый урок, не так ли?
Крылья бабочки, значит.
Какая рифма к слову «бабочки»? Нету рифмы. Не найду. Это потому что рифма, как её… Дактилическая, вот! Такие рифмы самые сложные, нам Полинка объясняла. Бабочки, лампочки, тапочки…
Нет. Все неточные. Нету рифмы к слову «бабочки». Хотя Маяковский наверняка придумал бы.
Обожаю Маяковского! У него есть строчки, от которых я просто растворяюсь: «Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется…»
Прямо про меня. Я тоже глыба. И я тоже хочу, чтобы меня любили.
Маяковскому хорошо, ему можно быть глыбой. Он мужик, притом очень красивый. А если тебе пятнадцать, и ты весишь под восемьдесят кг…
Вот почему я никому не говорю, что пишу стихи. Даже Тимке. Глыба может много чего хотеть, но чтобы глыба говорила стихами…
Пишу, называется. Уже два часа бьюсь с одной строчкой.
А у души моей крылья бабочки.
Так бывает. Прилетит в башку строка. А дальше – ноль буков, хоть ты тресни!
А может, ну её, эту рифму? Полинка говорит, что стихи – это не обязательно чтоб складно. Ей виднее, она преподаёт историю искусства. И про искусство знает всё. Или почти всё.
Верлибр – это обнажённый образ, — сказала она. Верлибр – это свободный стих, если кто не знает. А обнажённый – это голый, безо всего, понятно, да?
Крылья бабочки. Да. Обнажённый образ. Куда уж обнажённей. Только если я кому-нибудь это прочитаю, меня засмеют.
Толстая уродина пишет стихи. Толстая уродина о чём-то мечтает. Такими они и бывают, толстые уродины: в очках, с брекетами и неземной тоской в глазах.
Нет уж! Лучше я буду злой толстой уродиной, самой уродской уродиной на свете! Я не стану носить брекеты. И длинные юбки, чтобы скрыть свои ляжки, носить не стану! Пусть все видят, что я не боюсь быть глыбой! А если кого-то что-то не устраивает, пусть скажет мне об этом! Если не побоится.
А у души моей…
Фиг с ним, пусть так и остаётся. Не получилось стихотворение.
Тимофей
Я увидел Леськину куртку в раздевалке только после обеда. Мне осталось отсидеть каких-то два урока: один трудный, другой скучный. Поэтому все два урока я рисовал комиксы.
Исчеркал четыре страницы, придумывая новую историю про светлячка Самсона. Это мой постоянный персонаж, я его придумал давно, когда у Стёпки с Пашкой болели уши, их надо было успокоить и отвлечь, и я придумал сказку. Так, чушь, конечно, но светлячок прижился в моей голове, и я теперь придумываю про него комиксы.
Сегодня светлячок Самсон помогал принцессе Лее, которой коварный Дарт Вейдер стёр память. Да, персонажи были из «Star Wars», но мне лень было выдумывать своих.
От Леськиных одноклассников я узнал, что она сегодня дежурит после уроков. Пошёл поддержать.
Я видел, как Леська вышла из класса и потопала по направлению к туалету, размахивая тряпками, которыми вытирают доску. Решил сделать ей сюрприз. Забежал в класс и залез в шкаф.
Шкафы сегодня меня преследуют. Шкаф – это икона сегодняшнего дня. Шкаф – моё убежище и укрытие, мой ящик с сюрпризом и портал в другую реальность. Надо подумать о том, чтобы устроить себе спальное место в шкафу. Провести туда освещение, наладить вентиляцию, натаскать еды и воды…
Развивать тему дальше я не смог: дверь скрипнула, и в класс вошли. Но не Леська.
Я услышал вот что.
– Я не знаю, как с тобой ещё разговаривать, Сеня!
– Что значит как? Нежно и ласково.
– Пробовала. Не помогает.
– Значит, плохо пробовали.
– Хватит кривляться, Панфёров!
В отличие от моего утреннего сидения в шкафу здесь я был лишён обзора. Но я узнал говорящих по голосам.
Парень учился в одном классе с Леськой. И разговаривал он с классным руководителем.
Скажу про обоих.
Арсений Панфёров – личность наглая, грубая и примитивная. Рассказывать про него особо нечего.
Их с Леськой классная – Полина. В нашей школе она человек особый.
Во-первых, преподаёт историю искусства – предмет, к которому никто, кроме неё, всерьёз не относится.
Хотя рассказывает она интересно и знает много. Но нам оно надо? Я, к примеру, знаю, что Ван Гог отрезал себе ухо, а Врубеля его Демон довёл до психиатрической лечебницы. На этом мои познания в искусстве заканчиваются. Мне достаточно. Ван Гог, кстати, тоже закончил психушкой.
Во-вторых, Полина выглядит совсем не как унылая училка средней школы. У неё короткая стрижка, колорирование, рыжий с чёрным. Очень стильно. Одевается она тоже… Вроде бы и юбки нужной длины, и никакого декольте, но какая-то у неё такая одежда… Эксклюзивная, в общем. Вроде юбки поверх узких штанов или сегодняшнего чёрного платья-френч с серебряными вставками.
Полина, кстати, единственный человек, который не ругает своих учеников за то, как они выглядят. Леську в частности.
При всех своих достоинствах Полина круглая дура.
Почему я так считаю?
Прежде всего я вообще не понимаю, что она забыла в обычной общеобразовательной школе. Она может вообще не работать, её муж обеспечивает, он весьма богатый чел. Но она чего-то попёрлась воспитывать подрастающее поколение. Неблагодарное дело, я считаю.
А Сеня влюблён в Полину. То, что он в это понятие вкладывает, выражается у него соответственно уровню и облику. Любовь питекантропа – что может быть трогательнее? Полина уже вешается от его выходок.
