в лаборатории Лэнда в 1940 году и утверждал, что пятью годами позже в зоне военных действий во Франции ему спасли жизнь те же очки, которые он помогал разрабатывать. Чтобы придать истории оттенок драматизма и романтики, родитель моего родителя добавил бы, что именно через линзы этих очков он впервые заметил свою будущую жену Беринис Бриан, с удивлением смотрящую на ночное небо, пылающее от ракет и разрывающихся бомб, и что он бросился к ней и повалил на плодородную почву Франции. И, конечно же, молодые люди не стали сразу же вскакивать с земли, шум и хаос послужили прекрасным предлогом для процесса взаимных исследований, благодаря которому через девять месяцев на свет появился мой отец, уже в Штатах, поскольку к тому времени Берта отправили обратно со шрапнелью в колене и молодой парижской невестой. Дед жалел лишь о том, что не принял участия в освобождении узников концлагерей, тогда как клятвенно обещал доктору Лэнду, что надерет фрицам задницу и освободит всех евреев, каких только обнаружит в нацистском плену. Вместо этого он ограничился просмотром фотографий истощенных людей. Не то чтобы Лэнд когда-либо упрекал его в этом. Он принял Берта Фостера обратно в семью «Полароид», усадив за старый чертежный стол, что ждал дедушкиных навыков вместе с прежней зарплатой. А потом, десятилетия спустя, он так же поприветствовал сына Берта. Хотя Джерри Фостер был слишком горд, чтобы использовать заслуги отца для получения работы в компании. Он заслужил место сам, подкравшись к доктору Лэнду, уходившему с собрания акционеров (конечно же, у нашей семьи имелись акции компании), и шепнул ему на ухо: «Мы отлично повеселились, пока изобретали это. Теперь ваша очередь». Лэнд сначала даже не понял, что это значит, — он никогда не был силен в маркетинге, — и отец пояснил: «Это новый слоган, сэр, для следующей модели». Лэнд тут же нанял его — отец тогда только-только окончил Гарвардскую школу бизнеса — и опекал все эти годы. Тем более когда обнаружил, что новый сотрудник — плод чресл Берта и солнцезащитных очков «Полароид».
Когда мне было одиннадцать, мне очень польстило, что отец, без малейшего намека на иронию, представил меня великому гению как «мальчика, которого растят, чтобы он пошел по стопам предков». Доктор Лэнд в ответ пробормотал себе под нос «пошел по стопам, да, пошел». Затем он обратился ко мне: «Скажи-ка мне, малыш, ты готов создать невозможное, ты готов, Фицрой Фостер, сделать пять тысяч шагов, прежде чем достигнешь этого?» Я ответил, что готов сделать столько шагов, сколько потребуется, и, видимо, ответ ему понравился, поскольку уже на следующий день он собственноручно черкнул мне пару строк про эти пять тысяч шагов. Никто из нас и не догадывался, что наступит день, когда его совет пригодится.
В моем вопросе «А как же я?» не было осуждения, я просто поинтересовался. Как бы меня ни учили ставить интересы компании выше собственных желаний, я все же имел право знать, что меня ждало.
Как и у любого превосходного маркетолога, у отца имелись ответы на все вопросы.
— Ты, Рой? Это все ради твоей защиты. Даже шепотом проболтаешься об этой заразе — и правительство тебя изолирует, тебя будут разбирать по косточкам бюрократы, исследователи и медики и выставлять как уродца до конца твоих дней. Господи, они могут даже запереть всю семью неизвестно на сколько. Мы с мамой заботимся исключительно о твоих интересах. Скажи ему, Маргаретта!
— Итак, по-твоему, — сказала мама, — что дальше?
Спокойствие в голосе указывало на то, что она, похоже, готова подчиниться ему, по крайней мере сейчас.
— Во-первых, нужно исследовать это… явление. Не привлекая внимания. Протестируем все имеющееся фотооборудование и попробуем снять на видео, конечно же на Super-8. У «Полароида» есть модели всех камер. Мы можем пробраться в нерабочее время.
— Разве не безответственно никого не предупредить? — настаивала мама.
— Если заразился еще хоть один ребенок или взрослый, мы скоро узнаем…
— Нет, если все решат утаить случившееся, как и мы…
— И нам нужно будет отследить обе ветви семьи, — продолжил папа, игнорируя возражения мамы, — не слышал ли кто-то о какой-либо аномалии, связанной с фотографированием.
— А фотографии? С ними что делать?
— Уничтожить. Сжечь эту дрянь. До последнего снимка. Никаких компрометирующих улик. Нельзя, чтобы «Кодаку» достался хоть один образец. Чтобы никто не посмел обвинить нашу семью в падении империи «Полароид».
Я задавался вопросом, может ли его тяга к аутодафе проистекать из чего-то большего, чем просто тактика защиты компании. Могло ли это сверхъестественное, необъяснимое знамение зажать моего мучительно рационального родителя, верующего лишь в науку, в тиски суеверий? Неужели мой отец действительно верил, что обращение злодея в пепел избавит нас от его преступлений и грехов?
Как бы то ни было, мама не собиралась возрождать инквизицию в собственном доме. Теперь настал ее черед проявить твердость. Она намерена была сложить все фото до единого, собирать архив, день за днем и час за часом, документируя процесс заражения, точно так же, как она хранила в коробке школьные табели, прививочные сертификаты, истории болезни трех своих сыновей, как она измеряла рост и вес, и все, что там можно намерить, создавая своего рода семейный антиальбом, чтобы, когда Фицрой поправится, она смогла показать источник болезни, продемонстрировать стадии ее развития и зафиксировать окончательный разгром и поражение. И тогда…
Папа яростно затряс головой: и что тогда? Передать прессе, чтоб нас обвинили в сокрытии чего-то столь взрывоопасного и угрожающего? Я понял, к чему все ведет, решил оставить их наедине и поднялся в свою комнату.
Там меня невозмутимо ждало все, от чего я сбежал всего несколько часов назад: все мои подушки, плакаты, книги, каждый предмет одежды, рисунки и математические уравнения на моем столе. И великолепное фото Кэм, сделанное ее отцом, который так же безумно любит фотографировать, как и мой. «Раз уж мои родители решили назвать меня Кэмерон, — шутил он, — то как еще я мог назвать свою дочь, как не Камилла, да? Обязательно позаботься о ней, Фиц, или я щелкну что-нибудь или тебя лично чем-нибудь посильнее фотоаппарата, понял?» О, если бы он знал, чем мы занимались в ее спальне накануне вечером. А еще на простынях виднелась обложка альбома Питера Гэбриэла, с записью той самой песни, с которой все это началось сегодня утром. Я влюбился в эту обложку «Гипнозис», как только увидел ее в магазине, и полюбил еще сильнее, поскольку она ужасно не понравилась отцу. Дизайнеры использовали снимок певца на Полароиде, чтобы деформировать его лицо, буквально расплавив половину. Я
