фашисты. Богатейшую библиотеку Шарлеманей (тридцать тысяч томов, тысяч пять принадлежали Оль) дарили—да, дарили моим родителям Шарлемани-младшие в 1918 году, тревожась за судьбу книг, опасаясь, что их разграбят, сожгут, в лучшем случае конфискуют, а вот у «пролетариев» Борисовых, как о том думали наивные, добрые, благородные Шарлемани (да будет им земля пухом!) не тронут.
Родители мои отказались от подарка. Я ревмя ревел. Вскоре один из братьев Шарлеманей был убит на фронте, старший уехал в Грузию и там жил и работал до самой своей смерти в 1959 году.
Библиотека, будучи бесхозной, таяла, таяла, в годы нэпа в двухэтажном доме в Поповке жили какие-то люди, им уже принадлежали не только книги. В начале тридцатых годов мне встречались книги с золотым тиснением на корешке (внизу) — А. И. Ш. — Адольф Иосифович Шарлемань, муж моей крестной матери, академик живописи, профессор Академии художеств в прошлом столетии.
До воскресенья я жил как во сие — ослепительно-звонком, неправдоподобном, даже жутко-волшебном: вот-вот кончится это счастье, скажут мне, что в следующее воскресенье я должен оставаться дома, нечего делать мне в Поповке. Такое состояние было страшнее рассказов про покойников, чертой и леших; такое состояние чем-то похоже было на зубную боль, когда не хотелось ни пить, ни есть, ни читать, ни писать... Сманили люди, а сами и думать забыли обо мне, — так размышлял я долгую беспокойную ночь с субботы на воскресенье.
Дом в Поповке был двухэтажный, рубленый, массивный, строили его талантливые фантазеры, и от их фантазии просторно было моему воображению, когда я, раскрыв широкие, как ворота, дверцы книжных шкафов, находил возле иного ряда книг приколотые кнопками записки такого содержания:
Для души. Скука, но научно. Читать в дождь и слякоть. Хорошие повести про любовь и ее ночные утехи. Беречь Лизаньку и Машу — тут бабьи и мужиковые шалости. Вольтеровы бредни. Тоска и пошлый вздор. Беллетристика для чтения. Можно давать на вынос из дому. Лев Толстой, великий гений художества и слабосильный в смысле философии жизни. Здесь до самого низа чтение для детей.
Тридцать два шкафа, во многих книги в два ряда. Десять открытых .полок до потолка, а высота стен три метра сорок сантиметров. Я забывал об еде. Шарлемань, Оль и Лансере бренчали ножами и вилками в столовой, а я, как загипнотизированный, все время с часу дня до семи вечера провел в компании вернейших друзей.
Я не захотел обедать со всеми — на это, полагал я, уйдет много времени; лучше будет, если оду мне принесут сюда, в библиотеку. И первое, и второе, и сладкое мне приносила горничная Фима.
— Покушай, Ленечка, а то ты похудел, как я и не знаю кто! Зачитаешься, смотри, с ума сойдешь! Или облысеешь раньше времени...
Книги сохранили мне здоровье, они сделали меня сильнее того, каким я был и каким наверное стал бы, они превратили жизнь мою в чередование драгоценных подробностей простейших вещей — эти подробности самую что ни есть примелькавшуюся ежедневность обрядили в ризы, шелка и пурпур.
Когда составление каталога было на сегодня закончено, Шарлемапь и Оль подарили мне «за работу» сказки Андерсена в четырех томах, — впрочем, не одни лишь сказки — там даже и письма его. Я поблагодарил за подарок, ожидая добавки. Она последовала дня три спустя в виде романов Майн-Рида и Фенимора Купера.
Интерес к индейцам в дни моего отрочества уже не был столь острым, как в конце века, когда мальчишки, начитавшись романов об индейцах, убегали в Америку, — точнее, пытались убежать, но всех их ловили или на ближайшей от дома железнодорожной станции или в пути, в .вагоне поезда.
Книжные магазины на Петербургской стороне
В доме на углу Большого проспекта и Гребецкой (ныне Пионерской) был книжный магазин Вразова. До революции на Гребецкой (откуда был вход в магазин) он торговал главным образом учебниками; школьники боялись его, п вот почему.
— Сколько стоит подержанный учебник Киселева? — спросил я Вразова в 1910 году.
Вразов — крупный дядя лет сорока двух, с иконописной бородой церковного старосты, со взглядом пронизывающим, достает с полки учебник и говорит:
— Давай, мальчик, тридцать копеек.
— Дорого, — сказал я. — У меня нет таких денег.
— Какие же у тебя есть деньги, мальчик?
— Двадцать пять копеек.
— Бери, — протягивает Вразов мне книгу, по в руки мне еще нс дает, ожидая денег. Я кладу в подставленную ладонь два пятиалтынных. Учебник в моей руке, пятиалтынные со звоном падают в ящик прилавка. Я жду сдачу.
— Что стоишь, мальчик?
— Мне пять копеек сдачи, ведь я же вам дал два пятиалтынных.
— А ты говорил, что у тебя нет таких денег, мальчик. Учебник стоит тридцать копеек, ты мне уплатил столько, сколько надо. Иди спокойненько домой обедать...
Вразов — продавец честнейший и достойный самого высокого отзыва о себе — с мальчишками-покупателями поступал всегда так, как я показал на примере со мною. Рисунок покупки держаных учебников совпадал в частности с тем, который читателю уже известен.
— Ты принес мне физику Краевича, хрестоматию Вахтеровых, немецкий Глезера и Петцольда... — перечислял Вразов учебники, которые принес ученик реального училища Копылова, что тут же, неподалеку на Большом. — Немецкий потрепан основательно, сам видишь — чертиков у тебя нарисован целый хоровод. За учебник гривенник. За каждого чертика грош, копейка пара. А это что? Беллярминов? Не нужно. У меня этого господина историка полсотни вон на той полке, сейчас другой учебник пошел. Все? Сколько хочешь?
— Папа сказал, чтобы дешевле рубля по отдавал...
— Папа! — насмешливо произнес Вразов. — Мама! За рубль я сам должен продать всю эту заваль, мне хоть немного прибыли надо получить, как по-твоему? Бери сорок копеек и давай тебе господь пятерок с плюсами...
Реалистик мнется. Относительно папы он, конечно, соврал, но и за сорок копеек отдавать нелепо. Если походить по другим магазинам, наверное, дадут больше — если не рубль, так во всяком случае не меньше восьмидесяти копеек. Вразов сверлит взглядом своим реалистика, ловит на его лице каждую подвижку мышц, заглядывает ему в глаза, вдруг прибавляет гривенник, реалистик просит еще два гривенника. Спустя три-четыре минуты мирятся на шестидесяти пяти копейках... Но... из ящика на прилавок Вразов положил только шестьдесят копеек; в ответ на протесты он рекомендовал считать тщательнее, не торопясь, — на прилавке лежало больше на пятачок...
— Неправда, — нервничает реалистик, перебирая
