Я вырос, равно как и мой старший брат Мэтью. У нас всегда было мало общего, но, став взрослыми, мы разошлись чуть ли не в противоположные стороны. Брат сразу после школы отправился в духовную католическую семинарию в Апхолленде, ту самую, где учился Джонни Вегас, вот только Мэтью с намеченного пути не сбился, в отличие от Вегаса, который сана не принял и стал знаменитым комиком. С другой стороны, из брата комик бы не вышел: чувство юмора у него практически атрофировалось. Сами посудите: он искренне считает «Гунов»[8]смешными.
Я поступил в Оксфорд на факультет английской филологии, но, проучившись чуть больше года, бросил, а потом кружными и окольными путями пришел к изгнанию нечисти. Целых шесть, а то и семь лет я за деньги делал с чужими призраками то, что с духом Кэти сотворил из чистого самосохранения.
В то время изгоняющие нечисть пользовались неплохим спросом. Когда второе тысячелетие, скрипя и буксуя, подкатило к конечной станции, что-то произошло. Мертвые начали воскресать все чаще и чаще, достигнув такого количества, что игнорировать их уже не получалось. В большинстве они были кроткими или по крайней мере пассивными, но некоторые вставали из могил не с той ноги, а отдельные вели себя не иначе как антисоциально. Мало того, что в жизнь обывателей все чаще вторгались нематериальные духи, представители одной группы мертвых — например, зомби — воскресали во плоти, а другие — loup-garous или оборотни и К0? — вселяясь в животных, изменяли их тела по более или менее человеческому подобию. В единичных случаях, при большом скоплении мертвых на одном месте, появлялись гости пострашнее — те, кого в средневековых гримуарах называли демонами. Такое впечатление, что в аду вдруг приказали освободить номера, и его беспокойные обитатели дружно оказались на улице. Нечто подобное можно видеть на Док-стрит в родном Ливерпуле каждый день в одиннадцать часов, когда дешевые отели и ночлежки избавляются от постояльцев. Хотя в Ливерпуле все не так страшно и мучительно.
Столь же неожиданно появилось большое количество изгоняющих нечисть. Вероятно, подобные мне существовали всегда, или склонность к профессии заложена на генном уровне, но проявляет себя лишь при наличии достойного объекта. Мои коллеги — люди странные, непривлекательные, и у каждого свой способ выполнения работы, которая заключается в том, чтобы поймать призрак, каким-то образом парализовать его, а потом отправить туда, откуда явился.
Для меня «каким-то образом», естественно, означает посредством музыки. Я играю на вистле определенное сочетание нот, описывающее или, точнее сказать, моделирующее мое восприятие призрака. Нужно признать, что подобный талант далеко не редкость: многие изгоняющие применяют для тех же целей ударные, а один тип, с которым я познакомился в Аргентине, надувал щеки и отбивал на них ритм.
Насколько мне известно, другие используют картины, стихи, танцы и даже синкопический ритм своего дыхания. Верующие, естественно, читают молитвы, но суть останется той же, и немногие из нас этой сутью гордятся.
Какое-то время, просто удовлетворяя спрос, я жил припеваючи: запрашивал максимальные суммы и получал по заслугам (в прямом, а не в переносном смысле), а интересующихся, куда деваются духи, после того, как их изгоняют, посылал подальше.
Кстати, только в западной философии (как выражаются получившие университетский диплом) призраками считаются духи умерших. В других культурах они воспринимаются иначе. Например, для индейцев навахо призраки — что-то вроде сгустка наихудших черт, отрицательной тени: ее отбрасывает человек, чтобы освободиться от скверны и уйти в мир иной как можно чище и лучше. На Дальнем Востоке призраков считают эмоциональными загрязнителями, образ которых меняется в зависимости от того, кто их видит. И так далее, и тому подобное.
Да, да, понимаю… Учитывая, что изгнание нечисти — мой кусок хлеба, и то, что первой в моем «послужном списке» стоит Кэти, полезно убеждать себя и всех желающих, мол, призраки, как две капли воды похожие на людей, в корне от них отличаются. Убеждая себя, я усыплял совесть, и когда она спала, порой делал ужасные вещи.
Одна из таких — Рафи Дитко.
* * *
Больница Чарльза Стенджера расположена в Масвелл-хилл, недалеко от Северной кольцевой, на первой трети плавной дуги Коппеттс-роуд. Снаружи и особенно издалека она напоминает своего прародителя, рабочие коттеджи викторианской эпохи, которые объединили и переоборудовали якобы под влиянием ностальгии, а на деле — из-за финансового кризиса, случившегося на стыке веков.
Но стоит подойти ближе, видны решетки, вмонтированные прямо в кирпичную кладку девятнадцатого века, и мрачная громада нового крыла, расположенного под острым углом к старым коттеджам, которые на его фоне кажутся сущими карликами. А самые внимательные наверняка заметят магическую профилактику, начинающуюся буквально сразу за входной дверью: миртовые ветви, круги с аккуратно вписанными в них словами «НОС FUGERE», или «Вон отсюда!», распятья, голубые эмалевые мезузы. В общем, каждый шаг по направлению к больнице возвращает из викторианской идиллии к суровому настоящему.
Итак, из вечера, напоенного свежестью еще не прошедшего дождя, я вошел в царство толстых ковров и искусственного, тщательно поддерживаемого аромата дикой жимолости. Увы, внешний лоск, уют и спокойствие давались администрации больницы с огромным трудом: когда я открыл вторые по счету двери и оказался в фойе, из недр здания уже слышался шум. Истеричные крики (голос мужской, хотя, может быть, и женский), скрип и скрежет… Все это не особенно вязалось с тихой умиротворяющей музыкой Вивальди, что лилась из радиоприемников.
Дежурившая в приемном покое медсестра Хелен испуганно смотрела в глубь коридора. На ее лице огромными буквами было написано желание сбежать. Она обернулась, наши глаза встретились, и я кивнул.
— Мистер Кастор… — с трудом сдерживая волнение, начала Хелен. — Феликс… Это он, Асмодей… — будто онемев, она тыкала пальцем в коридор.
— Уже в курсе, — коротко отозвался я, — но все равно пойду.
Я поспешил в закрытое отделение. «Еженедельный визит в больницу Стенджера» — так я называю свои посещения, хотя паузы между ними порой растягиваются на месяц, а то и больше. Чувство вины эластичным поводком привязало меня к этому заведению, и игнорировать его натяжение иногда становится невмоготу. Однако сегодняшний приезд в общую схему явно не вписывался. В глубине коридора, судя по звукам, творилось что-то буйное, яростное, неистовое. Участвовать желания не возникало, но, считая себя ответственным за Рафи, я понимал, что обязан все уладить.
Палата Рафи расположена в новом крыле. Порой я с некоторой горечью думаю, что ушедших на ее обустройство денег хватило бы на новое отделение, потому что обшить пол, стены и потолок серебром стоило целого состояния. Из общих палат слышались всхлипы, крики и ругань. Впрочем, в больнице Стенджера любой громкий звук тотчас же подхватывает эхо. Свернув за угол, я увидел, что метрах в трех от палаты Дитко собралась целая толпа, а дверь, похоже, открыта. Первой я заметил Пен, наверное, потому, что искал ее среди собравшихся. Она дралась с медсестрой и медбратом и ругалась, как извозчик. Поразительно, но если смотреть на Пен вблизи, она кажется куда выше, чем на самом деле: наверное, рыжие, как осенняя листва, волосы и яркие зеленовато-карие глаза придают внушительности, хотя ростом моя подруга всего под метр пятьдесят. Вообще-то медработники рук не распускали, а просто не давали Пен войти: куда она, туда и они — получилась весьма эффектная живая стена.
