связи с этим браком роднушки. Точно так же думала и чувствовала я и все мы. Я понимаю тебя вполне, но я не могу закрывать глаза на свой опыт. И считала бы это даже преступным. Ты не имел его. Поверь, что горько было мне получить этот опыт. Поверь. И для меня особенно трагично представляется вся эта романтическо-идеалистическая уверенность людей, смотрящих на других из себя и судя по себе. В этой семейной драме брака я проглотила много горьких слез. Не личных. Я не могу тебе в письме все высказать, но, поверь, что я глубже и серьезней смотрю на все, о чем ты думаешь. Когда ты мне пишешь, то мне на многое хочется сказать: «Не надо ломиться в открытую дверь — все, что ты чувствуешь, переживаю и я». Но невозможно несчастной измученной женщине, измученной подлым мужем-мерзавцем, сознавая всю подлость и низость его, все-таки советовать кинуться «из огня да в полымя!» Если она теперь раба его, убивающего ее дух, то тот, кто якобы любит ее (а на самом деле желает только ее миллионы! Я это знаю), этот сумеет ее так скрутить, как еще никогда ее духу этого и не снилось. Ты знаешь, как я близка к моей Дорогой, верь, что я так же, как ты и прочие судила обо всем. Точно так же. Но нельзя закрывать глаз и убаюкивать себя «авось»-ем[10]. «Полымя» будет еще хуже «огня». Я знаю, что я говорю. Единственный путь несчастной — это самостоятельно выпрямить свой хребет. Только это. Пусть трудно, пусть она непривычна, я верю в то, что она достаточно сильна духом, чтобы теперь, именно теперь взять в руки вожжи своей собственной жизни. Нельзя никогда забывать, что это же два друга давнишних, очень давнишних и что теперешний обольститель очень даже в свое время старался женишка всучить и для чего? Или ты это забыл. И этого нельзя забывать! И если, обессиленная раба, рада хоть какой-нибудь, но перемене, то нельзя же ей подсовывать такой же «хрен». Она не знает его! (* и ей простителен поэтому ее флирт.) И ты не знаешь. И все это относится к такого сорта _п_р_а_в_д_е, что понадобься это — можно бы и на костре сгореть. Ты многого не знаешь. И то, что знаю я, — знают немногие из родных. И именно только и исключительно чисто душевно-духовного порядка. Все материальное, земное (как ты назвал), все понимаю!! для меня, как и для тебя не играет роли. Я не так мелка в этом вопросе. То, что она флиртует, не является доказательством того, что это правильно. Она его не знает (** Она хочет верить, и в этом особый ее трагизм. Не хочу, однако, себя тревожить сугубыми думами, мне надо поправиться. Силы и духа и тела мне еще надо долго собирать!). Судьба этой несчастной так меня огорчает, что я очень прошу тебя мне ничего не писать, не сыпать, так сказать, соли в раны. Я ночи не сплю иногда. Новый хахаль даже и не думает скрывать перед некоторыми друзьями своими, что ему только капиталы невесты нужны. Нахал! А она верит всей его гнусной болтовне! Нужно знать этого фрукта. Ты не знаешь, иначе ты не так бы относился при твоей требовательности. Не думай, что я оправдываю ее сиденье с подлецом! Откуда у тебя эти сомнения? Думаю, что есть эти сомнения, иначе чего же тебе доказывать, что он гад? Я же знаю! И вот уже поэтому только судя — каков же новый «претендент»?
[На полях: ] Ванечка, родной мой, крепко тебя целую. Обнимаю. Рвусь к тебе, чтобы сердцем сердцу все сказать. Уверена, что и ты тоже. Сейчас письмо от жены «кавказца»29 и маленькое его. Еще не получил о новой болезни, не хочет на расстоянии делать диагноза, тревожится и просит подробно описать. Я послала. Уверен, что теперь «здорова»!!
Целую, будь здоров, пиши! Оля
11. VI.42 Ванюша, мое солнышко, очень нежно думаю о тебе. Не обидься!
Ах, да, доктор был — доволен мной, крови нет, встаю
4
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
12. VI.42 7 вечера
Родненькая моя, Олюночка, опять заболела! Вот, моя тоска 29–30! Страдаю тобой, бедная больнушка… но не падай духом: _д_о_л_ж_н_о_ _в_с_е_ пройти, ты бу-дешь здорова! Оля, ты сама мешаешь болезни пройти: слишком рано начала разъезжать, мотаться в хозяйстве, — и… нервить, конечно. Прошу — молись, Пречистую призывай, Ей душу всю препоручи, молись преп. Серафиму, и благостному нашему Хранителю — преп. Сергию! отдай себя им, светлым, — и веруй, что будешь здорова. И лечись, конечно. Ты права: напиши «кавказскому доктору», — он, м. б., чуткий диагност. Принимаешь ли, что советовал С. М. Серов? Хлористый кальций, и желатин — в соках фруктовых. Во всяком случае, это безвредно. Я каюсь, что затеян «вечер литературный», — очень меня треплет, всячески. Нет органа печати нашего, мои друзья беспрестанно справляются… эти мелочи всякие… я устал. Я не имею часа покойного — забыться в тебе, в своем. Твое письмо 27 мая — ах, какое нежное, насыщенное тобой, твоим чувством. Через скорбные думы о тебе, через горечь всего, тебя отягчившего, пытаюсь отвечать на твои запросы.
Еженедельника30 я тебе не буду выписывать, но я не виноват, что ты его получаешь. Сами шлют..? Я уже месяца три не вижу его. И на твой вопрос о статье Г[орянского]31 — и охота тебе — о сем! — отвечу: и не буду читать. Сором заполонять остатки света во мне?! Брось… Фася слишком «проста»… вот это — провинциалка! А ты… нет, ты слишком — _т_ы_… и никем-ничем не можешь быть, только — ты, Оля — для меня. Всегда — «Оля моя, — всегда — Олюша, Олюночка, единственная, несравненная». Ну, поцелуй. — Да, мы почти — одно. Я это давно вижу. Отлично. Одного «куска». Это-то и дивно, в этом — _в_с_е_. Ты — вся _м_о_я, как я сам — _м_о_й. Отсюда такая правда любви, такая неразрывность. Отсюда и мука моя о тебе, тобой, — и радость, свет, счастье… — святая, чистая, сверхземная радость. Мы были бы — знаю! — очень счастливы в браке. Но мы и теперь почти счастливы. Когда душа истекает в нежности, в жалении, в любовании, в чуянии нерасторжимости навеки — это чудесное чувство, очень близкое к благоговению, к религиозному восторгу. О, милая девочка, — будь же здорова, вытерпи, вылежись, излечись! Молись же, Оля! До тихих, благостных слез веры! Я хочу, хочу, я верую — ты должна
