внимания взволнованных и заинтересованных октюбинцев. Подходили мужики и бабы не только из ближних околотков, но и из самых дальних. Обширная площадь оказалась запруженной разноголосым народом. Богатые первоулочные хозяева также не преминули побывать тут, но, бегло осмотрев трактор, отходили. Один лишь Прокопий Ефимович Юдин оставался дольше других. Держался он солидно, осматривал машину с хозяйской деловитостью и спокойствием. После осмотра побеседовал с трактористом.
— Да-а, вещь для хозяйства нужная. Коли бы удалось такую купить, так я за нее тройку коней отдал бы не глядя. Это не то, что конь. Ее во всякое дело можно определить с наилучшей выгодой.
Постепенно спадала жара, голубизна в небе становилась гуще, а комитет бедноты все еще заседал. Тракторист успел за это время снять с прицепа бочку с запасным бензином, с помощью мужиков откатил ее в заросшую лебедой сельсоветскую ограду, потом сходил к озеру, выкупался. Наконец на крыльце появился сияющий от радости Иван Якуня, за ним Белошаньгин, Рогов, Еремеев и многочисленные комитетчики.
Белошаньгин, развернув лист бумаги, прищуриваясь, дергая острым кадыком, начал громко вычитывать:
— По согласованию с партейной ячейкой и сельсоветом Октюбинский комитет бедноты порешил так: вспашку паров произвесть в первую голову самым беднеющим хозяйствам, у коих ни коней, ни сабанов нет, а за ними пахать однолошадным, кои ко времени не управятся. Начать пахоту от Теченских ворот, потом по порядку до Черной дубравы. Поскольку самым первым у Теченских ворот выпадает поле Ивана Якуни, то и начать пахоту с его. Порешено также подымать паров каждому хозяйству не более двух десятин, поступать на пашне по совести, друг с другом не спорить и тракториста ни в какое сумление не заводить. Ну, как, граждане мужики, понятно?
Народ зашумел, особенно те, у кого поля были в Черной дубраве, но тут выступил вперед Федот Еремеев и, подняв руку кверху, требуя тишины, выкрикнул:
— Перестаньте галдеть, граждане! Кому непонятно, лезь сюда на крыльцо и высказывай. А ты, эй, там на поляне, Егор Горбунов! Смотри у меня, народ не подзуживай!
— До самого покрова, что ли, нам в Черной дубраве-то ждать? Пошто начали не с нас? — лихо сдвигая на затылок засаленный картуз, крикнул в ответ Горбунов, уже забывший, как удирал при виде трактора.
— Ладно, ты и без машины обойдешься! Поменьше на полатях бока протирай да почаще свою кобылу в оглобли заводи. Опять, поди, выпимши сюда заявился?
— Есть малость! — подтвердил кто-то из мужиков. — Самогонкой припахивает!
— Так вы его, граждане, гоните-ко в шею! Нам тут с ним лясы точить недосуг. Нам работать надо, делов у нас еще выше головы. Коли кому чего надо сказать, говорите, а то пусть Якуня отправляется в поле и в добрый час начинает. На машине-то можно работать и ночью: это вам не сивко-бурко, вещий каурко!
— Пусть едет! Наговориться успеем! — снова зашумели мужики.
Якуня уже суетился возле трактора. Тракторист покрутил ручку. Машина заработала. Якуня забежал вперед ее, сдернул с себя шапку, сделал земной поклон сначала народу, затем трактору и, вынув из кармана где-то добытую им горсть зерна, бросил его под передние колеса.
— На счастье, наит! На большой хлеб!
При выезде на пашню так делали всегда богатые первоулочные мужики, а Иван Якуня чувствовал себя в этот торжественный момент не менее богатым. Когда он взобрался на трактор и, приосанившись, сел рядом с веселым трактористом, Павел Иванович дружески произнес:
— Запомни, Иван Лукич, этот день, июня одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года, на всю жизнь! Может, придется тебе своим внукам о нем рассказывать!
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Вечерело. Отец Никодим и Максим Ерофеич Большов допивали второй самовар. Батюшка, причмокивая, пил чай с блюдца. Максим Ерофеич поминутно отирал с лица пот расшитым полотенцем и отбивался от мух. Мухи роились над столом, обсиживая пропитанные маслом шаньги. Отец Никодим маленький, сухонький, в обшарпанном подряснике. Гость его подтянут и высок. Широкая сосновая лавка поскрипывала под ним всякий раз, когда он оборачивался к отцу Никодиму.
— Не в том, батюшка, беда, что тракторишко в село пригнали, — сурово хмурясь и опрокидывая пустую чашку вверх дном, продолжал разговор Максим Ерофеевич. — На одной этой машинешке со всеми делами им не управиться. Пашка Рогов целится дальше. Третья улица теперича ходуном ходит. Эвон, даже мой батрак и то говорит: ты-де, хозяин, меня не забижай, иначе уговор с тобой брошу и уйду. А пошто это так? Хотят жить без нас, окончательно нас под корень подрезать. Без корня даже дерево и то сохнет. Вот как-то приходилось мне у себя в поле наблюдать за березой. Росла она на меже, как раз возле конопляника. Тут земля черная, шибко перегнойная, и вымахала та береза аж до самого неба. Может, и дальше бы она росла, да погнался я за хорошей землей. Распахал под конопляник межу-то и березе корни сабаном повредил. В то же лето, смотрю, конопляные зеленя поднялись на сажень, а дерево зачахло. Листочки вышли махонькие, скрюченные. Зайдешь под березу-то, глянешь вверх — все небо видать. Даже птицы перестали на ней гнездиться. Вот ведь какая притча случилась. Так что корень и для дерева, и для хозяйства везде первая статья. Потому через него мы соки из земли пьем.
Отец Никодим, моргая подслеповатыми глазами, согласно кивал, но боязливо оглядывался на приоткрытую створку окна.
— Видно, за грехи, Максим Ерофеич, наказует господь. Померкла вера в святую троицу, поддались люди антихристовым увещеваниям.
— Стало быть, теперича и выходу нет? Пропадать, что ли, совсем?
— Пропадать нельзя. Веру в бога и в дела его надо крепить!
Большов резко толкнул от себя блюдце с чашкой, положил на стол огромный узловатый кулак. Отец Никодим вскинул на него испуганный взгляд. Руки Максима Ерофеича вызывали у батюшки содрогание. Они похожи были на клешневатые лапы сатаны, нарисованного на стене в церковном притворе: пальцы на руках раздвоенные, вместо пяти десять ногтей.
— Пока веру будем крепить, от нас лишь мокрое место останется. Пашка Рогов да Федотко Еремеев всех к ногтю возьмут.
— Спаси господь! — перекрестившись, тихо сказал отец Никодим. — Какие ты слова говоришь! Неужто управы не найдете?
— Управы? Кто ее станет искать? Согласие меж хозяевами, как гнилая веревка, рвется. Был прежде у власти Прокопий Юдин, а кто он теперич? При людях-то старается себя не оказывать, держится, черт, тише воды, ниже травы. Мишка Сырвачев из прапорщиков в счетоводы попал, в Абдрахмановой в сельпо счетами клацает и живет словно байбак. Где ж его сабля, коей он в восемнадцатом году орудовал в колчаковском отряде? Небось,
