с плеча…»
— Остановись, — сказал Генподрядчик, и лицо его выразило страдание.
— Гена, что с тобой? — участливо спросил Прораб. — Ты об этом что-то знаешь?
— Не спрашивай. А тебя я прошу — остановись! Ты была стократ права, напрасно мы вынудили тебя на откровенность. Если бы знать, какой ужас может таиться в каждом подъездном дупле, — но разум человека, благодетельно ограниченный, надломился бы под таким знанием! Замолчи, будь милосердна!
— Э, нет, уважаемые, — отозвался домофон с невыразимым ядом в голосе, — утро, я вижу, еще не наступило, оно вообще здесь наступает крайне редко, и зритель может узнать о дальнейшей судьбе полюбившихся ему героев. Неужели ты, Гена, не хочешь увидеть, как, выслушав его анекдот, она, с остановившимся лицом, спускалась по лестнице, а из тетради с конспектами, забытой в ее руке, выпадали листы и разметывались по ступеням…
— Стой!
— И как потом, выйдя в полночь на перекресток четырех дорог, она, с мертвой кошкой в руках…
— Прекрати!
— Маша! — прогремел Прораб. — Пусть он сделал тебе больно — будь выше этого! Мстительность как лейтмотив делает повествование скучным — вспомни графа Монте-Кристо!
— А потом ее плечи и руки, лядвеи с тонкой кожей…
— Маша! — Это кричали они оба.
— Дочь! хоть ты мне, правду сказать, сразу понравилась, я не посмотрю, что у тебя погонный метр в бедрах и суп со скворцами, — я замазки-то возьму и зашпаклюю твою щель заподлицо! Мне даны такие полномочия!
— Прораб! ты уже не нужен, — властно сказал домофон. — Твоя роль в этом сюжете — роль попечительного, но простодушного отца, осведомленного в топографии окрестностей, — исчерпала себя, и читатель начинает тяготиться твоим присутствием. Это я тебе как профессиональный сказитель говорю. Еще когда ты давеча пел панегирики Де Ниро, который в них абсолютно не нуждается, читатель думал про себя: батюшки-светы, что за резонер такой на нашу голову! мало нам их в офисе, что ли! Боюсь, мы вынуждены сказать тебе: прощай!
— У Петрова, помнится, мастика была. Он, как въехал, сразу отремонтировался. Пойду займу у него. Не уходите никуда.
— Прораб, дальше твоего спутника поведу я. Время отрочества и опеки для него кончено. Горький мир ему предстоит, и пользование разумом потребует от него большого мужества. А ты прощай. Раз.
— Да погоди ты, дочь, погоди, осталось несколько сюжетов, которые без меня будут трактованы с недостаточной полнотой или неверно. Если бы…
— Два.
— Вот, к примеру, королевна одна стояла на крепостной стене, а там бойницы, знаете, так сделаны…
— Три!
Прораб исчез.
Генподрядчик обернулся в темноте, ощупывая ее руками.
— Гена, я не буду спрашивать тебя, как ты мог обо мне забыть и столько лет не интересоваться моей судьбой, потому что ты ответишь: «Что ты, я тебя не забывал», и этот разговор станет пустым и оскорбительным для обеих сторон. Ты, собственно, не за этим пришел. У тебя дом проседает. Ты битый час стоишь у входной двери и никак из нее не выйдешь. Пойди, сориентируйся на местности, тебе же читали соответствующий курс. Ты был душой компании геодезистов, эти суровые люди оттаивали в твоем присутствии, а вокруг их глаз лучились морщинки смеха. Ну же, найди рычажок на двери, у тебя в подъезде нет, что ли, такого?
— У нас другая конструкция, — пробормотал Генподрядчик, концентрически шевеля руками, как бомбейский брамин и йог.
— То-то, что конструкция. Себе, небось, получше изыскал. И жена у тебя доктор искусствоведения.
— Кандидат пока.
— Я слышала, доктор.
— Слушай больше, люди втрое прибавят.
— И грудь у нее, говорят, пятый номер. А на самом деле, значит, один и шесть в периоде.
— Удивительные какие способности к остроумию. В студенческие годы, помнится, больше было в тебе патетики. Что значит — долгая медитация и внутренний диалог в темноте.
— Ну, Гена, я же от любви. Она же все не проходит. Открывай, сколько можно копаться!
— Погоди, Маш. Я понимаю, годы одиночества привили тебе бескомпромиссность, но у читателя, пока он еще благосклонно настроен, может родиться упрек в жестокости. Зачем вы, скажет он, избавились от Прораба Петровича, мы так свыклись с его незатейливыми научными экскурсами и патерналистским типом реакций. Давай намекнем, что он вернется, как все хорошее — как теплые денечки и гибкость суставов — а дальше, я предчувствую, нам предстоит столько всего, что о нем вряд ли кто вспомнит.
— Хорошо. Вот за что я тебя люблю. Давай намекнем.
Они намекнули, и Генподрядчик всей массой надавил на литую дверь.
Неровное небо из серного колчедана нависло над ним, и фонарь у подъезда, с лампочкой, вывернутой вопреки естеству, как шея у висельника, окрашивал небо рефлексами багреца. От другого фонаря, некогда стоявшего симметрично первому, остался лишь грубый спил, и кольца на нем красноречиво указывали, что ему довелось пережить нелегкие годы, годы скорби и нужды, трубы и вопля на твердые грады. У лавочки, разъеденной термитами, покачивалась порыжелая детская коляска, в лицевом отверстии которой, густо увешанном гремушками, бессмысленно вращал глазами довольно крупный мужчина. «Мама, — сказал он, увидев Генподрядчика. — А-а». — «Не сейчас», — досадливо сказал Генподрядчик, прислушиваясь к дальним звукам, напоминавшим стон со сжатыми зубами. Он сунул человеку пенопластового Деда-Мороза, которого тот немедленно препроводил валенками вперед, как усопшего, себе в рот до отказа, и глаза его вспучились. Генподрядчик отошел и стал на растрескавшуюся вместе с асфальтом надпись белой эмалью: «Женя с 6-го этажа! Хотя твои окна выходят на противоположную сторону, но поскольку там набережная, я вынужден писать о своих чувствах к тебе здесь. Виталик». Стон, которому он пристально внимал, несся от недалеко смыкавшегося горизонта, и в том беспорядочном смешении языков и диалектов, которое кипело под его однородной поверхностью, Генподрядчик опознал английский и украинский и заподозрил хинди и урду. Русский, если отвлечься от частностей, был представлен тем элементарным аппаратом непроизводных лексем и живописной щетиной аффиксальных образований, которые в совокупности создают отечественную poésie maternelle. На горизонте ритмически возникали, ненадолго обнаруживая всю подвальную внутренность, вспышки огня, словно кто-то передавал марсианам следствие из теоремы Виета.
И вот в этой картине, производившей, несмотря на стон и огонь, впечатление вековечной оцепенелости, произошло некоторое слабое движение. Сначала Генподрядчику показалось, что это порода осыпается, но, дождавшись ближайшей вспышки, он увидел человека, с перерывами ползущего в его сторону оттуда, где стонало и горело. Его нагое тело сливалось с медной почвой, а серия переливающихся по спине ребер выглядела как удачная игра светотени. Впрочем, если он и слился с этим миром, ощущения комфорта это слияние ему не доставляло. Генподрядчик понял это, увидев у него болтающиеся под лопаткой намертво стиснутые вставные челюсти. Иногда человек судорожно заводил назад руку, чтобы отцепить
