могла бы написать о них целую книгу, но постараюсь изложить вкратце. В нарратологии металепсис – это контаминация, переход, скачок между уровнями повествования, как правило, существующими по отдельности. Например, рассказчик – как бы всезнающий рассказчик, отдельный от персонажей, – вдруг появляется перед ними, как в «Дон Кихоте», чтобы сообщить им, что это он написал первые две части романа. Или персонажи отправляются на поиски автора, как у Пиранделло, и вторгаются в его реальность. Или еще у Кортасара персонаж читает книгу, в которой любовник неверной жены убивает ее мужа, а муж оказывается тем самым персонажем, что читает книгу. В меньшей мере можно говорить, что сноска в корпусе текста – тоже металепсис, поскольку это контаминация элементов дискурса, которые не должны сообщаться. Это металепсис в узких рамках, как вы уже поняли. Мини-металепсис. Но по-любому металепсис высвечивает некую пористость, проницаемость миров – мира рассказчика и мира того, о ком рассказывают, мира вымысла и мира реальности. Он взрывает рамки. Он может также служить для скачков между совершенно вымышленными мирами, априори замкнутыми, поскольку сам факт их объединения есть примечательный и неожиданный прием повествования, взламывающий их изначальные рамки, в которых они – два разных мира. «Бэтмен против Супермена» вполне может рассматриваться как металепсис – вторжение нового повествования, делающее Готэм проницаемым для Метрополиса, если не наоборот. «Чужой против Хищника» тоже, но я забыла названия планет. И на этих примерах вы поймете, что металепсис для меня прекрасен сам по себе, хотя мне нравятся не все случаи его применения.
Но вернемся к тому, что я говорила вам о литературных произведениях. Литературное утверждение типа, например, «Каренина покончила с собой» или «Холмс живет на Бейкер-стрит» всегда отсылает к миру, созданному автором. Оно всегда de dicto (из области сказанного или, вернее, в данном случае написанного), а не de jure или de facto (из области предметной или фактической). Мы с вами одолели еще одну ступеньку моей нарративной схемы: я говорю с вами на латыни. Не отставайте, это значит, что мы приближаемся к кульминации. Более или менее. Утверждения de dicto – это высказывания, сгенерированные другими высказываниями, текст на тексте, метадискурс. Кого это может заинтересовать, кроме горстки профессоров, которых мы представляем себе не иначе как пылеглотами в твидовых пиджаках? Вот только… если взять нашу повседневную жизнь, приходится признать, что большинство утверждений, которые мы высказываем, которые слышим, с которыми соглашаемся, – тоже de dicto. Мы гораздо меньше связаны с фактами, чем думаем. Если мы с вами встретимся на улице или на вечеринке, и я скажу вам, что меня зовут Алис, вы не спросите у меня удостоверение личности. А если позже вы будете рассказывать кому-то обо мне, называя меня Алис, – это вы генерируете высказывание, опирающееся только на мое изначальное высказывание. Наша жизнь по большей части состоит из текстов на текстах. Вы все, такие, как есть, сшиты из синтаксиса и сотканы из сослагательного наклонения. Или, говоря словами Умберто Эко:
Любые мои суждения – кроме базирующихся на непосредственном личном опыте (таких, как «на улице идет дождь») – будут неизбежно основаны на моем культурном опыте, который, в свою очередь, опирается на текстовую информацию. И даже если кажется, что утверждения эти выражают правду de facto, на деле они являются лишь заявлениями de dicto. <…> Я считаю эти частицы информации истинными, поскольку доверяю научному сообществу и принимаю систему «разделения культурного труда», в соответствии с которой делегирую специалистам в соответствующих областях человеческого знания задачу подтвердить их истинность.
Мне нравится эта идея разделения культурного труда. Никто из нас не чувствует себя облеченным миссией задавать вопросы по каждому услышанному в жизни высказыванию и проверять его на опыте. Вы (во всяком случае, не все?) не производили измерений, чтобы узнать, на каком расстоянии мы находимся от Солнца, или доказать, что Земля круглая. Вы не требовали показать вам останки Франциска I, никто из вас не родился в 1515 году, однако мы можем с уверенностью говорить о битве при Мариньяно. Жизнь без разделения культурного труда была бы, думаю, возможна, но утомительна и бессмысленна, потому что человеческая жизнь не может вместить тысячелетия обучения и открытий. Стало быть, надо признать, что мы живем в сфере знаний, основанных на утверждениях de dicto, то есть, когда ни возьми, стоим, взгромоздясь на кипу текстов.
Но это социальное разделение культурного труда порой бывает проблематично. Высказывания, которые мы считаем научными истинами, – это повествования, созданные в ту или иную эпоху, и, выходя за пределы своего времени, они в одночасье превращаются в вымысел, хотя веками считались истиной. Например, люди долго думали, что Земля плоская. Аристотель (а он любил умничать по поводу существующих моделей) был убежден, что ласки рожают через рот. Парацельс, философ и медик XVI века, думал, что зародыш формирует только сперма, а женщина – лишь «печь», что заставляло его яростно мастурбировать над поддонами, оставляя их потом на солнце… о результате нетрудно догадаться. И совсем недавно я узнала в школе, что при зачатии отважные и шустрые сперматозоиды мчатся, чтобы оплодотворить огромную неподвижную яйцеклетку. А ведь теперь-то мы уже знаем, что яйцеклетка – не пассивный элемент: она выбирает и обхватывает сперматозоид, который ее оплодотворит. То, чему меня учили, – рассказ охотника вроде описанных Урсулой Ле Гуин, очередное повествование о мужчине-совершающем-подвиги[22], вписывающееся в более обширное повествование патриархальной эпохи, когда мужчина мыслится как завоеватель, а женщина как домашняя прислуга.
Да, помню, я говорила, что гендерное неравенство – не совсем моя тема, но здесь это важно. Важно, потому что это отразилось и на мне самой, я по определению мечена тем, что учила в школе и потом годами пересказывала, – мечена, хоть и не скажу как. И возможно, это останется со мной на всю жизнь… Пусть даже здесь я разбираю для вас повествование по косточкам, пусть посмеиваюсь над ним – может быть, уже слишком поздно и на мне остаются шрамы, от которых мне уже никогда избавиться.
Возможно, по этой причине часть моих собственных книг не проходит тест Бекдел…
Иногда я выхожу из себя оттого, что приходится осмыслять и терпеть все последствия того повествования, которое мне вдолбили.
Как бы то ни было, это показывает нам, какими хрупкими могут быть даже энциклопедические утверждения. И тут нам впору слегка растеряться. Все или почти все является повествованием, но никакое повествование не может похвалиться истинностью, потому что даже научные утверждения изменчивы. Так что же? Мы впадаем в абсолютный релятивизм? Все повествования друг друга стоят и по сути не стоят ни гроша? Мы
