добыть и много курили. И только после того как в какой-то из дней Юле чудом удалось сбежать от пытавшегося ее изнасиловать старшего брата (вернувшегося с зоны) одного из пацанов она осознала, что все это плохо для нее кончится и перестала там бывать. Мда, это теперь Юля знает, как мало в сущности о ней кто-то что-то думал из одноклассниц и одноклассников, да и вообще с большим трудом может вспомнить их имена и лица. А тогда это было до жути важно.
Юля вообще из своего детства хорошо помнила только какое-то чувство постоянного смятения, когда ты не уверена как правильно поступать в той или иной ситуации, часто чувствовала себя лишней, занимающей чужое место, постоянно виноватой в чем-то и стыд за то, что она какая-то не такая как надо. Ей казалось, что все взрослые знают какое-то одно как все надо, но почему-то не делятся этими важнейшими знаниями в понятной форме (например, в виде списка правил и рекомендаций, эдакой инструкции к жизни). Да что взрослые, вообще все остальные, даже и младше Юли, все понимают про жизнь, и лишь одна она должна выбивать это знание путем проб и ошибок. Причем ошибаться наказуемо, следовательно, лучше просто меньше всего пробовать, а побольше уточнять сначала как кому и что надо. С другой стороны, лишний раз у кого-то что-то спрашивать или просить — тоже затруднительно, ведь скорее всего, откажут, либо может возникнуть конфликт и на нее «наедут» — уж лучше сразу провалиться сквозь землю.
Поэтому единственный путь это с потаенным ужасом стараться как можно точнее угадать, чего от нее хотят, что и как надо сделать. Было ощущение, что ни при каких обстоятельствах нельзя чтобы кто-то увидел какая она на самом деле, иначе все пропало и все увидят какая она плохая. «Просто будь такой как мы хотим, хоть мы и не скажем тебе какой — сама угадывай, и вот тогда мы будем тебя любить. Это же так просто, глупенькая», — как бы транслировало все вокруг. (Тот же посыл в дальнейшем обнаруживался и в других сферах. На работе: «Делайте все сами, но если сделаете неправильно, то вы козлы». В роддоме: «Неправильно рожаешь, дура! Рожай правильно!»)
«У тебя большой нос, тебе медведь на ухо наступил и ты совсем не похожа на свою красивую маму», «Когда ты плачешь, у тебя такое некрасивое лицо. Рева-корова», «Как? Ты что не можешь назвать фамилии ни одного художника в шесть лет?!» — отложились в памяти Юли выражения другой бабушки, со стороны мамы, с которой они встречались не очень часто, но эти встречи порой оставляли сильное и не особо приятное впечатление.
А еще, уже в школьном возрасте, ей казалось, что когда с ней знакомится какой-то новый человек, то он ни за что ее с первого раза не запомнит. Разве можно ее с такой заурядной внешностью и не менее заурядным именем сразу запомнить? В какой-то период в классе из примерно тридцати девочек и мальчиков было целых шесть Юль. Да и вообще девочек всегда было больше, чем мальчиков, и в классе, и похоже, вообще в их городе, следовательно, они меньше ценились. Этот баланс иногда представлялся ей в виде такой картинки: на одной чаше весов лежит младенец-мальчик, а на другой — целый тазик младенцев-девочек, и в довесок ведро котят. Но уж если кто запоминал ее с первого раза, то признательности ее не было границ, и чтобы не потерять такого человека, Юля старалась максимально «отплатить», в том числе в прямом смысле, вызываясь оплатить покупаемое на всю компанию угощение или что-то в таком роде.
По большому счету, что она чужая на этом празднике жизни, Юля ясно ощутила еще в полтора года, когда сквозь прутья своей кроватки зачарованно смотрела на волшебные перламутровые пятна, переливающиеся и шуршащие ливни и мерцающую россыпь чего-то невообразимо прекрасного и притягательного (это родители и старшая сестра наряжали елку), тянула туда руки и, как могла, просила дать ей тоже поучаствовать, хоть как-то… Но было нельзя. Педагогика в детстве Юли считала этот пункт самодостаточным и окончательным. Это нельзя и точка. Более того, пока Иркин муж Саша им с Антоном случайно не продемонстрировал на подвернувшихся детях прием переключения внимания, они тоже на подобный запрос еще совсем маленькой Алисы говорили: «Нельзя! Разобьешь / сломаешь / упадешь (нужное подчеркнуть)». Да, кое-что стеклянное, огнеопасное и тому подобное действительно нельзя, но ведь так просто выйти из подобной ситуации не слишком обидно для ребенка: вот это не даю, а вот это (похожее) возьми. Почти наверняка (ну хотя бы в 80 % случаев) ребенок этим вполне удовлетворится.
— Спасибо, что вовремя идете, как обычно, — на каком-то совершенно естественном и легком выдохе сказала Юля Антону. — И еще… извини за вчерашнее.
— Принято. Ложись поспи еще с Майкой, — ответил он с доброй усмешкой.
Девушка подумала: «Вот иногда, вот в такие моменты я вроде бы ясно понимаю, а скорее чувствую, как следует жить, как к чему относиться и реагировать, какие слова говорить. Но почему же я могу так только изредка? А в остальное время меня будто затягивает какая-то шаблонная модель, как гигантский магнит. Почему и зачем я почти все время подключаюсь к этой темной и тягучей массе представлений большинства, тяготеющей к сползанию в архаику, от которой становится невозможно — а главное даже отбивает желание — дышать?»
И еще вспомнила, что вспышки подобных ощущений у нее бывают при просмотре хорошего спектакля или чтении хорошей книги, или даже просто при разговорах на интересные темы, когда как бы немного приоткрывается какая-то завеса, и Юля видит за ней очертания чего-то большого и спокойного, а это большое и спокойное в свою очередь тактично и по-доброму поглядывает на Юлю…
…
После то ли легкого раннего обеда, то ли второго завтрака (ведь обычно у них в семье, как и в большинстве знакомых Юле семей, на этот счет нет никакого четкого распорядка и плана), когда Антон сел за комп ковырять свой очередной проект, а Юля удачно (а то есть быстро и без сопротивления, а ведь бывает и по-другому) уложила Майю на дневной сон и собиралась теперь насладиться тишиной — с чашкой травяного чая и книгой (где-то целый час до того как ей надо будет ехать забирать Алису — роскошь и возможно единственное время за день лично на себя) неожиданно раздался звонок в домофон.
— Лариса Петровна?… — Юля внутренне напряглась. — Ну… заходите…
Юля, конечно, огорчилась, что ее
