шкафчик на стене оказался полным блёсен, грузил, катушек с лесой и поплавков. В углу стояли удилища разного калибра и плетёные верши. Из найденного можно было заключить, что бывший владелец дома был страстным рыболовом, и странная его прихоть забраться в такую глушь стала князю понятней. Судя по размерам крючков, аккуратно разложенных в специальном ящичке с рыболовными принадлежностями, дядя охотился больше на крупную рыбу. Навроцкого, с детства обожавшего рыбалку, это обстоятельство обнадёжило. Он решил незамедлительно воспользоваться снаряжением дяди и поудить.
Снаружи дача произвела на него ещё более отрадное впечатление, обвеяв ощущением безмятежности, уюта и какого-то благостного уединения. Окружена она была высокими соснами и рябинником. На небольшом озере, к которому она прилепилась верандой, не было никаких других построек, кроме полусгнивших развалин сожжённого когда-то молнией вешняка в том месте, где из озера вытекала речушка, соединявшая его с морем.
Найдя в кухне кое-какую провизию, в основном в виде консервов и сухарей, и быстро закусив, Навроцкий выбрал удилище сажени в полторы, подобрал снасти, накопал червей, оказавшихся после дождя в изобилии в грядках небольшого огорода, и, столкнув в воду лодку, погрёб вдоль берега в поисках подходящего для рыбалки места. У зарослей камыша, прикрывавших вход в устье речки, он остановил лодку, наживил червяка и забросил удочку. Ветра не было, тишина стояла такая, что редкий звук, произведённый то ли ондатрой, то ли бобром, то ли чайкой, звонкой монетой катился по озёрной глади, пока не глох где-то в дремучих лесах. Под действием этого всепоглощающего, но хрупкого безмолвия природы Навроцкий замер, не смея сделать движение: тишь точно сковала его члены. Почти у самой лодки беспечно и беззвучно проплыла парочка хохлатых поганок. Заметивший человека самец шарахнулся от неожиданности в сторону и сердито прохрипел «круа-круа».
Клёва ещё не было, да и был бы — едва ли Навроцкий смог бы пошевелиться и вытащить рыбу. Оглушённый тишиной, ослеплённый прозрачностью воздуха и точно запаянный в невидимую жестянку лучами низкого, но уже пригревающего солнца, он пребывал в состоянии какого-то блаженного оцепенения, из которого не было желания выходить. Ему вдруг пришла в голову мысль, что и умереть в такую вот минуту, будучи так обласканным и согретым природой, было бы нисколько не страшно. Он закрыл глаза и попытался почувствовать свою готовность к смерти. Существо его всё явственнее наполнялось умиротворением; вот-вот, казалось ему, он прикоснётся к неведомому пределу и душа его легко и беспрепятственно проникнет сквозь призрачную завесу, заслоняющую тайну небытия. Он ясно понял, что умирает, и сладостная истома охватила всё его существо. Он хотел смерти, искал её и с радостью отдавал себя той силе, что подарила ему жизнь; эта сила могущественна и щедра — она подарит ему и смерть. Он уже знал, что великое нечто принимает его, и всё глубже и глубже погружался в его мощные объятия, без сопротивления, с покорностью раба и любовника. Внезапно его объял испуг. Он очнулся, открыл глаза и, стряхнув с себя наваждение, стал жадно вслушиваться в запахи и звуки летнего утра. И в бездонной синеве неба, и в застывшей глубине озера медленно скользили причудливые тонкие облака, и Навроцкому казалось, что это он плывёт куда-то мимо неподвижных белоснежных сгустков. Куда? Зачем? Но вот что-то осторожно дохнуло на гигантскую зеркальную плоскость, и вмиг подёрнулась она лёгкой, капризной рябью, и исчезло тяжёлое, сладкое очарование сна. «Жизнь ничуть не хуже смерти», — вдруг отчётливо пронеслось в его мозгу. И как хорошо, что он последовал совету Петра Алексеевича и заехал взглянуть на эту дачу! Ему уже не хотелось её продавать, и он начал строить планы будущих своих поездок сюда. Где же ещё, как не здесь, искать ему отдохновения от дел, от людей, от шумного Петербурга с его звоном трамваев, гудками автомобилей, от дорогой квартиры на Морской улице, от прислуги, от управляющего, наконец, от самого себя, вечно озабоченного отражением собственной персоны в зеркале петербургского общества, воплощением в жизнь честолюбивых эфемерных устремлений? «Не эта ли благодать, скрытая здесь под соснами от посторонних глаз, и есть то истинное, что люди в тщете жалкого существования, в слепоте своей ищут и не находят? — думал он. — Но истинное доступно не всякому. Лишь тому откроется оно, кто найдёт в себе силы отказаться от суетных желаний, кто сумеет услышать и понять тишину…»
Размышления его были прерваны всплесками, раздавшимися из-за камышей. «Верно, крупная рыба или явившийся на водопой зверь», — подумал он, прислушиваясь к странным звукам. Стараясь не обнаружить себя, он осторожно направил лодку через заросли камышей и осоки, как вдруг на противоположном берегу увидел девушку в белом платье и соломенной шляпе. Она сидела за мольбертом и бросала в воду камешки. Навроцкий хотел было выплыть из своего убежища в камышах и представиться незнакомке, но девушка вдруг встала и, быстро расстегнув пуговицы платья, ослепила его белизной молодой, крепкой груди. От неожиданности у него перехватило дыхание, он едва не потерял равновесие и не оказался за бортом. Между тем девушка медленно входила в озеро, раздвигая руками лежавшие на поверхности воды кувшинки. Зайдя на глубину, она поплыла и, почти приблизившись к лодке Навроцкого, повернула обратно. Навроцкому было совестно подглядывать, но он боялся пошевелиться и выдать себя. Ему казалось, будто он видит перед собой картину гениального художника, сумевшего так живо передать не только свободное движение скользящего среди кувшинок, не стеснённого одеждой женского тела, но и звуки этого движения, тихие, осторожные всплески прозрачной как слеза воды, и даже отдалённое кукование проснувшейся где-то в лесной чаще кукушки. «Нет, — усомнился он, — едва ли даже самый талантливый художник способен изобразить так искусно то, что в эту минуту рисует природа, пробудить такое же сильное чувство. Жаль только, что картинки природы так недолговечны».
Искупавшись, девушка вышла на берег, расправила пышные светлые волосы и начала расчёсывать их гребнем. Загипнотизированный этим зрелищем, Навроцкий не мог двинуться с места. Нагое тело незнакомки казалось ему волшебной белой лилией, выросшей среди дикой зелени озера. Закончив с волосами, она облеклась в платье, надела шляпу и села за мольберт.
Придя в себя, Навроцкий осторожно оттолкнулся веслом, и лодка тронулась в обратном направлении. Вернувшись на прежнее место, он машинально насадил на крючок червяка и забросил удочку. И только он это сделал, как на другом конце удилища потяжелело и что-то потянуло лесу вниз. Навроцкий подсёк и вытащил крупную, фунтов на шесть, красавицу форель, бросил её в ведро и снова закинул удочку, и снова вытащил форель. Удача разгорячила его, азарт охотника
