полностью вытеснил волнение, вызванное в нём созерцанием юной купальщицы. Он закидывал удочку снова и снова, и за короткое время в лодке оказалось дюжины две крупной рыбы. Наконец, спохватившись, что деть весь этот улов ему будет некуда, он остановился, выпустил рыбу помельче обратно в озеро, сложил в лодке снасти и погрёб к даче.
2
Сварив в кухне изрядную уху и раскупорив бутылку крымского вина из найденных в погребе дядиных запасов, Навроцкий плотно закусил и отправился в Борго, чтобы размяться и послать телеграмму в Петербург. Прогулка бодрым шагом по приятной лесной дороге, той самой, по которой он ехал вчера на извозчике, заняла не более часа. В городе был базарный день, и торговая площадь заполнилась прилавками, лотками, навесами, продавцами разнообразного товара, домохозяйками и прочим людом. Погуляв и купив петербургскую газету, Навроцкий выслал камердинеру Афанасию телеграмму об отмене поездки в Европу и, прежде чем двинуться в обратный путь, заглянул в маленькую кофейню, приютившуюся в узкой улочке вблизи телеграфа. В кофейне было уютно и тихо. Немногочисленная публика степенно попивала кофе с карельскими пирожками и пирожными Рунеберга. Навроцкий заказал свой любимый кофе со сливочной пенкой, который тотчас сварили и принесли, и, усевшись за свободный столик, развернул газету. Отпив несколько глотков и пробежав заголовки, он закурил сигарку и углубился в последние новости из Петербурга. Однако вскоре это занятие было прервано обращённым к нему вопросом.
— Ursäkta, är det ledigt här?[8] — спросила его, вежливо улыбаясь, немолодая, но ещё сохранившая приятные черты дама. Под руку её держала девушка лет девятнадцати-двадцати, с серо-голубыми глазами и длинной косой, спадавшей из-под шляпки на грудь и перехваченной, как у гимназистки, синим бантом. Кремовое батистовое платье девушки в талии было стянуто поясом и подчёркивало складность и легкость её фигуры. От девушки повеяло такой свежестью, что Навроцкий невольно потянулся к пепельнице, чтобы затушить сигарку. И в то же мгновение его точно обдало электрической волной: в юной спутнице пожилой дамы он узнал ту белую лесную лилию, тайна красоты которой волею случая открылась ему сегодня утром. От неожиданности он потерял дар речи.
— Jag ser att herren är en främling[9], — сказала дама, увидев его замешательство.
— Да-да, здесь свободно… Прошу вас… — проговорил смущённо Навроцкий, не успев сообразить, что по-русски его, возможно, не поймут.
— Ах, да вы русский! — оживилась дама, переходя на почти лишённый акцента русский язык и присаживаясь к столику. — Мы сами всего лишь год как переехали сюда из Петербурга.
Навроцкий отложил газету.
— Мой муж работал на заводе Эриксона. Знаете, тот, что на Выборгской стороне?
— Да, конечно, — кивнул Навроцкий.
Он достал было спичку, чтобы зажечь потухшую сигарку, но, вспомнив, что находится в дамском обществе, положил её назад в коробку.
— Пожалуйста, курите, — заметила его движение дама. — Мой муж… мой покойный муж тоже курил. Я привыкла.
По её лицу пробежала судорога печали. Она вздохнула.
— Примите мои соболезнования, мадам, — посочувствовал Навроцкий.
— Меня зовут Матильда Янсон, — представилась дама. — А это моя дочь Лотта. — Она с умилением посмотрела на девушку, а затем перевела взгляд на князя, чтобы, как тому показалось, проверить впечатление, произведённое на него её очаровательным отпрыском.
— Очень приятно. Феликс Навроцкий, — отрекомендовался в свою очередь князь, стараясь держаться хладнокровно и не выказывать волнения, испытанного им при внезапном появлении лесной незнакомки.
Госпожа Янсон, сделав грустное выражение лица, с минуту помолчала, отдавая, по всей видимости, дань памяти покойному мужу Лотта скромно потягивала кофе, отправляя в прелестный ротик кусочки пирожного. Навроцкий закурил.
— Мой муж был инженером. Мы прожили в Петербурге десять долгих лет, — продолжала рассказывать госпожа Янсон. — Вот Лотта вышла там из института, — всё с тем же умилением взглянула она на дочь, как будто желая окончательно убедить собеседника в том, как нежно любит она своё дитя.
Каждый раз, когда госпожа Янсон обращала внимание князя на дочь, щёчки Лотты розовели от смущения. Навроцкий же, с виду полный невозмутимости, время от времени поглядывал на нее украдкой и не мог преодолеть чувство неловкости: ему казалось, будто она знает о том, что он подсматривал за ней на озере.
— Ну а вы, господин Навроцкий, верно, здесь проездом? — полюбопытствовала мать девушки.
— Я получил в наследство дачу… Отсюда верстах в пяти… Вот заехал взглянуть…
— Ах вот как! Да, места здесь чудесные… И надолго вы к нам?
— Завтра возвращаюсь в Петербург.
Госпожа Янсон понимающе покачала головой.
— А нам было хорошо в Петербурге, не правда ли, Лотта? — обратилась она к дочери.
— Да, мама, — впервые прозвучал голосок девушки.
Навроцкий подозвал официанта и заказал ещё кофе и кренделей для себя и для дам. Будучи в благодушном настроении, он был не прочь поболтать с этими милыми особами, общество которых на время избавило его от меланхолии, следовавшей за ним в последнее время по пятам. Его намерение ехать в Биарриц, на корриду в Испанию и далее в Португалию было продиктовано исключительно той меланхолией, которой умному человеку приходится расплачиваться за неизбежное разочарование в жизни. Но ни Берлин, ни Париж — он хорошо знал это — не могли развеять нынешнее настроение его духа, да и на Биарриц надежд У него было не много. «Там и без меня, — думал он, — полно скучающих снобов». Он присмотрелся к сидевшей напротив Лотте. У неё были слегка волнистые волосы, чуточку вздёрнутый кончик носа и чистая провинциальная красота в лице. Но в ясном взоре её серо-голубых глаз нимало не было провинциальной наивности, сквозь благородную скромность и даже застенчивость в нём проступали задор молодости и сознание собственного достоинства. Это были глаза многообещающей женщины. Он почему-то представил её в ярком чёрно-красном платье, танцующей испанский танец, и решил, что именно такой наряд, несмотря на её происхождение северянки и светлые волосы, был бы ей более всего к лицу. «Мила, что и говорить, но всё-таки ещё ребёнок», — подумал он.
— Ну а теперь как ваши дела? — спросил он участливо госпожу Янсон.
Она взглянула на дочь, и Навроцкий снова заметил печальную тень на её лице.
— С божьей помощью, — сказала она и, немного помолчав, продолжала: — Конечно, после смерти мужа нам пришлось сменить квартиру и изменить наши привычки… — Она с грустью покачала головой, но тут же добавила более бодрым тоном: — Но я получаю небольшую пенсию за мужа… Да вот и Лотта, даст бог, найдёт место.
Лотта опустила голову.
— Правда, в Гельсингфорсе сейчас трудно найти приличную работу, — вздохнула госпожа Янсон. — А Лотта могла бы получить место гувернантки…
