буйных головах:
Ох, как коню было бежати ай круг сырой земли,
Ой, соколу было летети ай кругом белый свет,
Ох, соезжаться, солетаться, да ай к тому месту,
Ох, ко тому ли местечку, ай ко урчёному,
Ох, ко тому ли ко кусточку, ой ко еровому.
Ох, уж конь-от побежал — да в поле гром гремит,
Ой, как сокол-от полетел — да ай в поле шум шумит.
Ох, еще конь-от прибежал да ай во первом часу,
Ох, как сокол-от прилетал ай во третьём часу.
Ох, уж падал-то сокол-то коню по праву ногу:
«Ох, ты прости же меня, конь, во первой вины, —
Полетел я, сокол, за белой лебедушкой!»
Мы молчим. Мы все еще слушаем, хотя певцы уже умолкли.
— Да как не простить, коли за лебёдушкой, — замечает вполголоса бабушка Татьяна, тоненькое сопрано которой в каждой песне так и вьется, так и обвивается звонким подголоском вокруг мощного голоса запевалы. И все, словно очнувшись, соглашаются с нею: все сочувствуют соколу, рискнувшему головой ради полюбившейся ему лебеди.
И еще песня… И еще… За оконцем дома-терема над вечерней Мезенью медленно бледнеют краски долгого летнего северного заката. В раскрытые двери с реки плывет тишина, овеянная ароматами цветущих прибрежных лугов. И так хорошо гармонируют с нею негромкие мелодичные напевы этих протяжных песен, сбереженных и пронесенных северной деревней сквозь века.
Откуда пришли эти песни? Где и когда зародились?
— Деды наши еще их пели, — спокойно говорит Иван Николаевич. И этим для него все объяснено.
Для него. Но не для нас.
Некоторые ученые предполагают, что протяжные лирические песни той музыкально-поэтической традиции, в какой они были записаны за последние двести лет, должны были возникнуть довольно поздно, не раньше XV–XVI вв. Не оспаривая этого мнения, нельзя, однако, предположить, что у русских людей более ранних эпох не было никакой песенности, кроме репертуара обрядовых, игровых и плясовых, упоминания о которых имеются уже в летописях и существование которых тысячу лет тому назад, таким образом, доказано. Русские люди, несомненно, и во времена Киевской Руси, и на протяжении следующих столетий должны были как-то выражать свою душевную жизнь в песнях. Эти люди встречались, любили, расставались, устраивали семьи, могли изменять, страдать, надеяться, радоваться, ненавидеть — словом, переживать все то, что переживают сегодня на свой манер их праправнуки. А если были те же чувства — должны были быть и песни сходного содержания, сходного эмоционального наполнения. Песенной лирики — любовной, семейной — у древнего русского человека не могло не быть. И была она, вероятно, слишком общебытовым, общераспространенным явлением, чтобы на нее обращалось особое внимание. Поэтому о ней и не говорили, не упоминали в письменных памятниках, не оставляли следов в документах. Остались только в этой песне глубокая задушевность, гуманность, сочувствие к человеческой боли и к человеческой радости, характерные для русской народной песенной лирики во все века.
Какие конкретно были эти древние лирические песни, мы не знаем. Не знаем ни их напевов, ни текстов, ни поэтического языка. Записей ранее XVII века у нас нет. Но можно предполагать, что лирических тем у традиционной песни всегда было много: крестьянский труд, жизнь крестьянской семьи, быт и взаимоотношения родителей и детей. Позднее, как известно уже по записям, добавились темы рекрутчины, солдатчины, взаимоотношений с господами и начальством.
Какая тема прозвучала в народной лирике всего задушевнее, всего теплее? Очевидно, та же, что и в жизни: тема любви, то счастливой, то несчастной, то трагической.
Ox, не ясен только сокол по горам летал, по горам сокол
летал,
Ох, он летать-то столько летал, лебедей искал,
Все лебёдушек искал…
Ох, он нашел столько, нашел же на крутой горе
И только на горе же, на всекрйсоте.
Сидят тут, сидят они, все сидят белешеньки,
Ровно беленький снежок…
Ох, как одна-то из них лебёдка-лебедь понарядливее,
И понарядливее лебёдка, ох, лебедь подогадливее.
И эх, как от стада тут к стадечку лебедь перелетывала,
Ох, письма-весточки лебёдка-лебедь перенашивала,
Ох, на милого-то дружочка-дружка часто взглядывала…
Ой, будто мой-от любезной во лужках гулял,
Он гулять только гулял, тяжело вздыхал…
Ох, он вздохнул только, вздохнул не по маменьке родной, —
Ох, он вздохнул только, вспыхнул по любезной по своёй…
— Про любовь-то красивее всего поется, — замечает дед Герасим, — вы «Душечку молодчика» слыхали ли где? Это уж пущай Иван Николаевич запевает.
И Иван Николаевич не отказывается. Он охотно придвигается к магнитофону, и мы слушаем, как «припоздным-поздно душечка молодчик», обернувшись голубем и перелетев через рощу, снова оборачивается парнем и теперь добивается у девушки ответа на извечный тревожный вопрос:
Да ты, сударушка, красная девица, красавица.
Дак скажи, любушка-девушка, любишь али нет?
— Да только что любовь-то не всегда девке к счастью бывала, — вздыхая, говорит бабушка Татьяна, — в песне-то верно поется…
И частит скороговоркой без «голоса», т. е. без напева:
— На синём-то море да погодушка, во чистом поле — туман. В ретивом-то сердце да зазнобушка: зазнобил парень сердце, да зазнобил он и повысушил суше ветра, суше вехоря, да суше травки-то да шелковоей, подкошеной травки подсушеноей…
— Да вы не так прытко, бабушка Татьяна! Без машины-то так скоро не записать!
— Ну пиши, пиши. Конечно дело, с голосу-то писать легче. Пиши, я погожу!
И пока я начерно записываю скороговорку бабушки Татьяны, чтобы затем выправить эту запись при пении «с голоса», Иван Николаевич мурлычет себе под нос:
Ай, да не една-то ли, една да-ле в поле да дорожечка пролегала,
Ой, да вот она ведь ельничком, березничком, ой, да зарастала…
Ой, да чтой-то ли да сухим горьким да осинничком ее заломало.
Ой, да мне-то нельзя, доброму молодцу, к любушке в гости
побывати,
Ой, да мне-то нельзя, молодцу, любушку в очи да повидати…
Ой, я-то ли дождусь, дождусь поры-время,
Ой, да я-то ли дождусь, ой, дождусь весны красной,
Ои, да я-то ли еще дождусь, ой, да дождусь лета тепла,
Ой, да я-то ли еще дождусь, ой дождусь ночи темной,
Ой, да я-то ли еще дождусь да в гости побываю,
Ой, дак я-то ли тогда-то, тогда любушку-то ли сударушку
в очи увидаю…
Разлука — традиционное препятствие в любви
