себя не доводит. Неприятно, досадно, но не смертельно ведь?
И опоздание, увы, становится лишь первым пунктом череды неудач.
Знаете, когда что-то случается не по плану, лучше всего остановиться и потратить еще пару минут на обдумывание дальнейших действий… Но нет, я лечу на всех парах, боясь потерять еще хотя бы минуту.
«Ты слишком сильно заморачиваешься. Знаешь, все успешные люди — это те, которые делают, а не думают. У последних вся работа чаще всего на этапе мысли и останавливается…» — всплывают в моей затуманенной паникой голове наставления сестры.
— Сколько ты будешь бояться, просчитывая последствия, которые, вероятно, никогда не случатся в реале? Год? Два? Может, лет пять?! Состаришься на той же позиции!
У служебных лифтов толпа.
И нет чтобы подумать, что эта масса — такие же опоздавшие, как и я, а значит, ничего смертельного в этом точно нет.
«Ну же… Вперед!» — подбадриваю я себя, едва в сознании всплывает какая-то дикая и явно нежизнеспособная идея.
У лифтов руководящего состава пусто. Знаю, что они явятся в офис только к десяти. У меня полно времени, чтобы подняться на третий этаж, а там уже по лестничной клетке добежать до седьмого… Все быстрее будет, чем толкаться с остальными.
Странная логика, считаете вы? В любой другой момент я бы с вами согласилась. Но сейчас со мной словно помутнение случается.
«В очереди стоят только бараны!» — снова Агуся, словно чертенок из табакерки, выскакивает.
И я бегу к лифтам руководителей.
Жму на кнопку вызова. Уже через две секунды дверцы разъезжаются, и я заскакиваю в кабину. Но отправить лифт наверх не успеваю. Потянувшись к панели управления, роняю выписанный охранником временный пропуск. А когда наклоняюсь, чтобы подобрать бумажку, перед моим лицом оказывается пара стильных лакированных туфель.
«Только бы это был не тот же мужчина, с которым столкнулась вчера!» — чтобы успеть вознести эту молитву Господу, замираю в согнутом положении дольше, чем того требует ситуация.
«Туфли», вежливо намекая на намерение войти в кабину, с ржавым скрипом прокашливаются.
Но я еще не закончила.
«Боже, умоляю, оставь мне возможность соврать, что не знала, куда лезла, и я обещаю, что вернусь на путь истины! Буду соблюдать все нормы и правила. Никогда не посмею искать обходные дороги. Стойко понесу ответственность за любую погрешность и проступок. Аминь!»
Глубокий вдох. Голова на подъем. За ней с достоинством, которого нет, корпус выпрямляю. Волосы решительно двумя руками назад откидываю. Прижимаюсь спиной к зеркалу.
На раскрасневшемся лице невольно пробиваются все оборонительные функции. Поджимая губы, задираю подбородок вверх. Напряженно тяну носом кислород. За миг до того, как осознаю, что парфюм, из-за которого вдруг закружилась голова, является ничем иным, как запахом моего прошлого, резко жамкаю пропуск в кулаке.
Черный костюм, галстук в тон ему, безупречной белизны рубашка… Манжеты последней вижу, когда мужчина тянется к панели управления. Пытаюсь сфокусироваться на широком браслете часов, потому как они кажутся безопасной точкой. Но смотрю в итоге на длинные смуглые пальцы. Громко сглатываю, когда два нижних прижимаются к внутренней части ладони, а два верхних, не считая большого, соединяются, чтобы небрежно вдавить кнопку третьего этажа.
«Воля» — вот, что я читаю на открывшемся боку среднего пальца.
И, конечно же, тотчас эту витиеватую татуировку узнаю. Помимо нее идентифицирую множество других особенностей. Но именно она рушит все шансы на сомнения.
Кроме того, есть ведь еще парфюм.
Аромат моей юности. Ураган моей любви. Дурман моей страсти.
Запах меня самой. Той наивной, нуждающейся и доверчивой Ю… Концентрат моей боли.
Нет, нет, нет… Это нереально. Какое-то помешательство. Нечаева здесь быть не может.
Свет мигает. Кабина плавно толкается вверх. Но мне кажется, словно все происходит так же стремительно, как в тот первый вечер в Луна-парке, когда Ян затащил меня на экстремальный аттракцион, который будто в космос нас выбросил… Сердце с такой силой заходится, что возникает страх внутренних разрывов и смертельных травм.
К сожалению, я не могу завизжать, как сделала тогда. Да и Нечаев не смеется.
Кто-то из нас должен что-то сказать. Но ни один не осмеливается.
Я застываю, наблюдая за тем странным явлением, которое заставляет свет мигать. Боюсь ли я того, что мы застрянем? Безумно. Вслушиваясь в звук своего срывающегося дыхания, снова беспокою Бога.
На этот раз молюсь, чтобы доехать. Молюсь и понимаю, что в любом случае должна посмотреть на Яна.
Момент, которого я так или иначе ждала, настал.
Я обязана показать, что выжила, что справляюсь, что изменилась кардинально, что он больше ничего не значит… Сумасшедший скачок напряжения. Нутро доменной печью становится. Я скашиваю на Нечаева взгляд. Набираясь злости, прочесываю им по явно ни в чем не повинному галстуку. А потом, чувствуя, что вот-вот взорвусь, резко вскидываю вверх.
И понимаю, что ошиблась, когда лифт пришел в движение. Ведь только сейчас мы взлетаем.
Сердце замирает, не давая мне жить.
И при этом мне хватает времени и сил, чтобы охватить взглядом сразу всего Яна. Подметить все детали, которые с сегодняшнего дня лишат покоя.
Как бы я его ни презирала, должна признать очевидное: возраст добавил Нечаеву баллов. Если в девятнадцать в его чертах еще можно было уловить какую-то мальчишечью озорную милоту, то сейчас он безоговорочно выглядит как серьезный брутальный мужчина.
Сколько бы ни представляла себе, каким Ян стал, не приблизилась бы к реальности. Результат просто невозможно было предугадать.
В его суровых, будто доработанных гениальным, но злым скульптором, чертах не только острее прочертилась та красота, из-за которой, как говорит Агния, в животе дрожит, но и появилась леденящая душу жесткость.
Он хмурится так сильно, что на лбу и между бровей образуются заломы. Глаза, которые раньше горели тем особенным Нечаевским огнем, сейчас отражают глубокую темноту. Словно два кратера потухших вулканов. И только крошечные красные прожилки сосудов свидетельствуют о том, что какие-то чувства этот человек еще испытывает. Или, что вероятнее, испытывал накануне. Глядя на меня, ничего ведь не выражает.
И все равно… Глупость, но хочется его рассматривать.
Дверцы лифта уже несколько раз открывались и закрывались, а я все не двигаюсь.
Пялюсь, словно одуревшая, на его твердые губы, пробивающуюся щетину, резковатые, будто в самом деле высеченные механическим путем линии челюсти, напряженную сильную шею, пока не замечаю, как у Яна от моего настырного внимания краснеют уши.
— Следуйте за мной, — бросает крайне странную фразу, едва я осмеливаюсь посмотреть ему снова в глаза.
Выходит в холл и, пересекая широким шагом пространство, направляется к двустворчатой двери.
Ума не
