длинный полковничий сюртук зеленого сукна со стоячим бархатным воротником.
Умелым командиром, чутким товарищем был Константин Казимирович. Медлительный и спокойный, он всем видом своим чем-то напоминал мне Пржевальского, каким тот изображен на известном портрете времен последнего его героического путешествия в дебри Тянь-Шаня.
Начальник второй стрелковой дивизии и командующий войсками Ферганского фронта Николай Андреевич Веревкин-Рохальский был худощав, высокого роста, левая рука, неподвижная после ранения на Германском фронте, висела на муаровой ленте. Офицер русской армии, он был избран солдатами командиром 4-го Туркестанского стрелкового полка, с которым прибыл в Ташкент по окончанию мировой войны. Он организовал в Скобелеве школу военных инструкторов и младшего комсостава трех родов оружия, эскадрон которой и участвовал в нашем Вуадильском бою с басмачами. Николай Андреевич живо интересовался и, видимо, гордился действиями курсантского эскадрона.
— Надо вызвать отряд Туйчибека в Скобелев и в случае необходимости разоружить, — решил командующий фронтом. — Туйчибека — арестовать! Если подтвердится его предательство — судить!.. Займитесь этим делом, Николай Александрович, — обратился Веревкин-Рохальский к Ушарову.
Николай сидел в правом углу большого кабинета командующего — бывшего кабинета директора гимназии. Выслушав приказ, он встал, щелкнул шпорами.
— Как состояние Милованова? — поинтересовался Веревкин-Рохальский, обращаясь ко мне.
— Из Вуадиля я отправил его на полковой тройке с врачом, больше не видел, — сообщил я и поглядел на часы, напоминая командующему, что сейчас утро и я не мог еще ни наведаться к Милованову в лазарет, ни даже навести справку о его здоровье.
— Хорошо, — кивнул Николай Андреевич. — Вы свободны.
В этот же день, ближе к обеду Николай Ушаров пришел ко мне в полк. Утром в присутствии членов штаба фронта мы были сдержаны и только пожали друг другу руки, а здесь крепко по-мужски обнялись. Он ощупал мои плечи, погладил по спине, уверовав, что я цел и невредим, сказал, улыбнувшись:
— Жив! Это хорошо. Даже не ранен! Ну, расскажи подробнее, как прошел бой. Как тебя встретил Туйчибек?
Я рассказал все, как было.
— Тебе не кажется странным, что отряд Туйчи не успел преградить путь отступающему Курширмату?
— Если бы захотел, то смог бы. Ведь он знал о том, что мы завязали бой. Он мог даже обрушиться на Курширмата с тыла до того, как тот стал отступать к Шахимардану, — заметил я.
— Как он вел себя за пловом?
— Был чем-то удручен... Может тем, что упустил врага. У него на руке, между прочим, бриллиантовый перстень. Он повернул камень внутрь, когда увидел, что я его разглядываю.
— Мадаминовский перстень? — уточнил Николай.
— Кто его знает... Во всяком случае такой большой голубой камень я видел лишь на руке Мадамина. Тогда, на приеме. Редкостной красоты! А что ты мне писал в записке о Туйчибеке? — Я вынул из полевой сумки клочок бумаги с неровными строчками, начертанными торопливой рукой друга.
— О Туйчибеке? — уточнил он, разглядывая собственную записку. — Стало известно, что он передал Курширмату половину патронов, полученных на отряд в последний раз... Около двух тысяч патронов... Видимо, решил служить, как говорится, и богу и черту... Теперь все проясняется. Похоже, что он выпустил Курширмата умышленно... Хорошо, если он ничего не подозревает о том, что командованию это известно. Тогда удастся разоружить его отряд и провести расследование... Вот лиса!
Отряд Туйчибека — около четырехсот джигитов, одетых в халаты, с войлочными тельпаками и чалмами на головах, с красными повязками на рукавах — знак, позволяющий отличить их от басмачей — вошел в Скобелев на следующий день вечером. Выстроился на полковом плацу. Туйчибеку было предложено явиться с рапортом в штаб фронта. Он отправился в сопровождении алли-баши и юз-баши и десятка джигитов из личной охраны.
Отряд спешился. Коней расседлали и завели в конюшню. Джигитов ждал поздний обед в полковой столовой. Разоружили их тут же после ужина и под конвоем препроводили в крепость. Предстояло решить, кого из джигитов призвать в Красную армию для прохождения дальнейшей службы уже в регулярных частях. Их после медицинской комиссии отправят в военный лагерь, что под Ташкентом, для обучения. Остальные, их набралось тоже немало — домой. Их ждал мирный труд.
Предварительное следствие закончилось. Пока шло расследование, Туйчибека держали под арестом при штабе в небольшом помещении с решетками на окнах и земляным полом.
Ночами бывало холодно. Помещение не отапливалось. Заключенный зябко кутался в тонкий шелковый халат, то забирался с ногами на железную кровать и накидывал на колени край курпачи[8], то энергично мерил комнату широкими шагами. Мерзли два бойца, находившиеся в небольшой прихожей. Еще холоднее было двоим другим, несшим вахту снаружи.
В ночь перед отправкой Туйчибека в Ташкент, где его должен был судить трибунал, с гор подул пронизывающий холодный ветер и хлынул проливной дождь. Ливень загнал охрану в помещение. Но и здесь в мокрых шинелях было не теплее.
— Костер бы разжечь. Самый махонький, — мечтательно произнес один из красноармейцев, зябко нахохлившись у окна, за которым хлестал по лужам дождь.
— Уж если разжечь, то у него, — второй кивнул на дверь, за которой находился арестант. — Тоже живой человек...
Костер развели на полу посреди комнаты, в которой сидел Туйчибек. Арестанту разрешили присесть около огня.
— Эх, мать честная! Кипяточком бы побаловаться, — предложил один из бойцов. — Как, а?
Скоро от мокрых шинелей повалил пар. Один из красноармейцев вышел с жестяным чайником во двор и вернулся, наполнив его дождевой водой. Чайник поставили на костер. А винтовки прислонили к стене у двери.
Охранники с любопытством разглядывали заключенного, а тот сидел на корточках, у огня. По лицу — смуглому с отросшей русой бородой — плясали отсветы костра, голубые глаза неподвижно глядели в темный угол. Он был похож в своем халате на большую пеструю птицу. Большую и очень усталую.
Чайник все не закипал. Один из бойцов ушел и вскоре вернулся с охапкой саксаула. Костер ярко запылал. Вскоре заплясала крышка на чайнике. На всех была одна медная кружка: ее наполовину наполнили и протянули Туйчибеку.
— Пей! Тоже иззябся, поди, — сказал добродушно самый щупленький из красноармейцев, тот кто придумал разжечь костер.
На дворе сек землю свирепый ливень, свистал ветер. В наполненной дымом и теплом костра комнатке было уютно. Люди глядели на золотые угли и думали о самом сокровенном и на сердце у них становилось все теплее и легче.
Туйчибек медленно приблизил медную кружку к губам и отдернул —
