– САМАЯ БОЛЬШАЯ УДАЧА В МОЕЙ ЖИЗНИ – ЭТО КОГДА У МЕНЯ ДОЧЬ РОДИЛАСЬ.
Наверное, это ответ, с которым невозможно поспорить: такая удача будет с тобой всегда. Назвать удачей карьерные высоты рискованно: в жизни все меняется очень быстро. А дочь если уж родилась, то это – на всю жизнь.
Но своим ответом отец дал мне огромную фору. Он назвал меня своей удачей, когда говорить о каком-то моем фантастическом (и даже среднестатистическом) успехе было весьма рано. Но он так сказал.
Я очень надеюсь, что отец не ошибся. И сейчас на мне лежит некоторая ответственность: я должна чувствовать себя большой удачей в жизни своего отца.
3
«Когда я был маленьким, я работал губернатором»
К моему первому классу ситуация в нашей семье складывалась так: отец уже был представителем президента Бориса Ельцина в Нижегородской области и через несколько месяцев был назначен главой администрации региона. А я относительно недавно научилась читать.
Читать и узнавать время по часам меня научила бабушка – в последнее мое предшкольное лето в Галибихе. Мама повела меня в школу, где я прошла специальный тест. Результаты лучше всего можно охарактеризовать словами мамы, сказанными, правда, по другому поводу: «звезд с неба не хватает». Я действительно в классическом академическом смысле была посредственна, и, откровенно говоря, задачи быть готовой к начальной школе у меня не было, да и родители не считали, что надо тратить лишние силы. Все равно всему научат за 10 лет.
Я почти не смотрела телевизор – бабушка запрещала (потому что это излучение и вредно). Родители редко читали мне детские книги (на отца эти стихи и сказки наводили тоску). Но при этом отец рассказывал мне очень много историй из своего детства. Он укладывал меня спать, произносил волшебную фразу: «Когда я был маленький, я жил в Сочи», – и дальше начиналась история.
Я огромное количество времени проводила за взрослыми разговорами о политике. Мне казалось (и кажется до сих пор), я для детского возраста неплохо разбиралась в политической повестке рубежа 1980–1990-х годов. С другом Димой мы записывали то, что сейчас назвали бы подкасты. Включали кассетный магнитофон – и писали себя, то изображая депутатов Верховного Совета СССР, то сатирически комментируя их слова и действия уже как сторонние наблюдатели. Мы знали там многих: в Верховном Совете в те годы были яркие личности. Депутаты спорили, ругались, иногда дрались – мы это вдохновенно пародировали. У нас получался аудиоспектакль на острополитическую тему. К сожалению, все эти кассетные записи были утеряны.
Школа, как и детский сад, была для меня ограничением свободы, никакой радости по этому поводу я не испытывала.
Школу, кстати, я выбрала сама. На выбор мне предложили четыре варианта.
Школа № 13 – английская. Школа № 1 – немецкая (сейчас обе эти школы называются гимназиями).
– Нет! Не хочу учить иностранные языки! – сказала я.
Сейчас, кстати, об этом жалею: немецкий мне бы очень пригодился. А без английского я не смогла бы ничего сделать вообще, но я быстро это поняла и выучила его еще в юношеском возрасте.
Школа № 40 (сейчас – лицей № 40) была физико-математической.
– Математику тоже не хочу, – я отмела и ее, и вот тут поступила совершенно правильно: у меня нет математической интуиции. Лингвистическая есть (да, жалею, что отказалась от языковых школ), а вот математической – нет. Я могу вызубрить алгебру, но не могу ее «прочувствовать».
И тогда методом «от противного» осталась школа № 8 (сегодня – медицинский лицей). Врачом я тоже не собиралась становиться, но мне казалось, что медицина – это нечто абстрактное и ничего конкретного требоваться не будет, поэтому не так страшно.
Первые классы в медицинском лицее ранжировались по уровню подготовки. Меня записали в класс самых сильных, и это был редкий случай, когда на решение о моем зачислении повлияла должность отца. Конечно, я не была самой сильной. И в первые годы учебы было тяжело в классе, где многие отвечали у доски лучше меня.
Они были безумно начитанными. На переменах обсуждали книги. Звучали фамилии Джонатана Свифта, Даниэля Дефо, Жюля Верна, Уильяма Шекспира – это в начальной школе!
А я не могла грамотно писать. О каллиграфии можно забыть, это были каракули, написанные левой рукой в прямом смысле этого слова. У меня не шла математика. Я не то что Шекспиром – русскими народными сказками не зачитывалась! Учительница начальных классов Светлана Михайловна ясно давала понять: она скромно оценивает мои способности.
Учительницу я любила. Школу не любила, а учительницу любила. Она казалась мне невероятно красивой: ярко накрашенная, с кудрявыми рыжими волосами! Моя мама так ярко не красилась, а вот Светлана Михайловна – да.
Много лет спустя мы с мамой были в гостях у Светланы Михайловны – я тогда уже работала на РБК-ТВ. Когда она узнала, что я смогла чего-то достичь в профессиональном плане, была искренне поражена: она никак не предполагала, что я окажусь на что-то способна.
Кстати, мы иногда с ней общаемся и добавили друг друга в друзья на «Фейсбуке».
РОДИТЕЛИ НЕ РУГАЛИ МЕНЯ ЗА ПЛОХИЕ ОЦЕНКИ. ИХ ОТНОШЕНИЕ К МОЕЙ УЧЕБЕ БЫЛО ДОВОЛЬНО НЕЙТРАЛЬНЫМ: «НУ, УЧИТСЯ И УЧИТСЯ». И Я БЛАГОДАРНА ЗА ТО, ЧТО МОЯ «СРЕДНЯЯ АРИФМЕТИЧЕСКАЯ ЧЕТВЕРКА С МИНУСОМ» КАЗАЛАСЬ ИМ ВПОЛНЕ АДЕКВАТНОЙ ОЦЕНКОЙ.
Но в семь лет тяжело избавиться от давления общественного мнения. А общественное мнение моего класса приравнивало человека к его академической успеваемости. Моей подругой была девочка-отличница Даша. Ее мама, преподаватель русского языка и литературы, говорила: «Есть только одна оценка, и эта оценка – пять!»
У нее все было на пять: косички туго заплетены, платье выглажено, туфли вычищены, дневник – идеальный… А у меня не совсем так, причем по всем пунктам списка: и по косичкам, и по платью, и по дневнику.
И я вдруг подумала, что это не совсем справедливо. Пусть я не могу ответить математику на пять, но хотя бы тоже прочитать все те книги, которые обсуждает моя подруга и другие сверстники, я могу? Могу.
Это было испытание. «Робинзон Крузо» казался мне невероятно занудным и сложным произведением, но я читала. У Жюля Верна обилие специфической морской лексики. Все эти фок-мачты, грот-мачты, морские единицы измерения не давали мне следить за сюжетом. Я так устроена, что должна понять каждое слово, иначе не могу идти дальше. И если сегодня я могла бы погуглить – и узнать значение, – то в начале 1990-х приходилось рыться в энциклопедиях или спрашивать взрослых.
Кстати, и сейчас к незнакомым словам и терминам отношусь так же: ни в коем случае не пропускаю мимо ушей, а ищу их значение. Иногда даже выписываю.
Уже будучи взрослой, я услышала термин «андрогогика» – наука об обучении взрослых. Один из главных ее принципов состоит в том, что детей и взрослых нужно учить по-разному.
