стражники. Впору приглядеться. Они смотрят вверх, восходит луна, устраивается на голове у Христа, который говорил: „Можете порвать мяч, я вновь надую его в три дня“. Который говорил также: „Всякий раз, когда соберетесь вдвоем или втроем вокруг мяча, я буду среди вас“. И еще так „Идите, наставляйте все народы, обучая играть в футбол во имя меня и отца моего, у коего столько духа“.
Детишки:
— Его отца-столяра?
Король:
— Да нет, другого; вам этого не понять.
Как бы там ни было, судья головы не терял. Взял каску у одного из жандармов, собрал среди столпившихся у подножия креста зевак пожертвования, набрав тридцать сребреников, на которые и купил поле, названное по-еврейски Акелдама, что значит: „цена мяча“, служившее впредь спортивной площадкой».
КОРОЛЬ верит в бессмертие души животных — не таких уж безмозглых, полагает он, всегда готовых смешаться с нашим братом, отдающих себя с этой целью на съедение, но в результате несчастных и размозженных, обращенных в ничто нашей персональной системой пищеварения. Он полагает, что в потустороннем мире наш и души питаются душами целых животных, чьи кладбища могут дать нам в этом определенные гарантии. Посему важно добиться спасения и для них — стократ повторенными погребальными церемониями, привносящими уверенность песнопениями: «Свин еси на небеси! Свин еси на небеси!» Для большинства из них самым надежным способом освящения представляется практикуемое в широких масштабах оскопление. Что может быть уклончивее, нежели вол, нежели каплун, какую должно это давать стоячую, точно туча, душу, в которой хорошо упокоиться между двумя ливнями.
— А душа крысы? — говорит король.
Он уже видит ее великую, громадную, искромсанную душу и самого Господа Бога в виде огромной, под стать Гаргантюа, крысы со всё более жадными зубами, что питается душами едва родившихся младенцев, умирающих на поле брани солдат, утрамбованных бомбами городов — и царит над миром.
Жану Дюбюффе
КОРОЛЬ покровительствует искусствам, «Хороший живописец, — говорит он, — это аскет, тот, кто отказался от всего, от цветов, форм, пропорций и всё равно имеет что сказать, который пишет невесть чем и всем чем попало». Речь не о том, чтобы на манер бабочек или цветов передать цветом свет, а о том, чтобы, превзойдя свет в скорости, победив на его территории, заставить его освещать самое себя.
Последняя премированная им картина была скомпонована из фекальных масс: соломенная крыша постоялого двора из ячьего навоза, дым из конского, небо из ласточкиного помета, зерно, которое молодая женщина бросает курам, из кроличьих катышков, сама же молодка рельефно вылеплена из испражнений восьмилетней девочки. Когда сей опус представили королевскому взору, от него еще шел пар. Художник в своей утонченности заказал в Индии пластины из помета насекомых, переплетя волокна которых создал полотно для своей картины.
Король был очарован, наградил художника большим крестом ордена Петра Первого, своего злого гения, и снизошел в своей милости до того, что спросил, не хочет ли тот создать королевский портрет из королевского кала, что в конечном счете придало бы известную ценность этому произведению даже в чисто сувенирном измерении.
В РАСПОРЯЖЕНИИ короля когорты солдат-лунатиков, которые в лунную ночь автоматически встают, строятся в шеренги, с застывшим взором, выставив руки вперед, пересекают деревни и села, направляются к границе. Иногда они вторгаются, сея на своем пути панику, во вражеские края на немалое расстояние, их даже видели марширующими по Елисейским Полям иноземных столиц.
К несчастью, в отсутствие генерала и короля, каковой, будучи оповещен слишком поздно, не может за ними поспеть, их завоевания остаются чисто умозрительными — армии неутомимых ходоков возвращаются спустя несколько дней в родные пенаты и постели, не подозревая о свершенных давеча ратных подвигах.
СТОЛИЧНЫЕ красотки с некоторых пор жалуются, что король откровенно забросил их ради обители монашек-затворниц, мать-настоятельница которой, бывалая наставница, предоставляет ему юных послушниц.
Такие легкие, непринужденные ужины, которые после самых изысканных треволнений — нервных смешков, целомудренных румянцев — кончаются отвратительной откровенностью интимных отношении.
Тем, кому король сможет выказать в этот вечер благосклонность, для пущей пикантности выдаются крохотные полупрозрачные трусики, тогда как остальные сохраняют шершавый хлопок монастырского исподнего. Одно удовольствие видеть, как владыка задирает одну за другой длинные, чопорно накрахмаленные рясы, словно ныряющий в цветочные венчики шмель, чтобы проверить, на что имеет сегодня право. По монашеским воспоминаниям, а те, кто были тому свидетельницами, до сих пор не могут сдержать восхищения, он покусился на это правило один-единственный раз — ради настоятельницы, которой хотел публично оказать дань уважения.
Осознавая лежащую на ней ответственность, матушка не преминула по посещении монастырского врача объяснить своим дщерям, что мужской поцелуй необходим для их здоровья, и без дальнейших объяснений предписала им короля как некую мазь — которая оказывает превосходное действие и от которой они расцветают, о чем не догадываются другие сестры, каковые имеют все шансы исчахнуть в оболочке духовности, слишком суровой для естественного цвета их кожи. «Если соль морей исчезнет...» — гласит Писание.
Столичные красотки как раз такого мнения. Одна из них решилась поступить в послушницы и вот уже пять месяцев ждет знаменитого свидания, которое... которым наконец могла бы оправдать свою жертву.
И вот в один прекрасный день ее наконец зовут. Мать-настоятельница, которой не понадобилось много времени, чтобы раскусить намерения дамочки, вводит ее в ванную комнату, где ей дозволяется омыть королевский дрын. Затем говорит:
— Отлично, дочь моя. Вы свободны.
«АВТОМОБИЛЬ — совсем как женщина, — говорит король, — лучше всего, если у тебя есть шофер». У всех его любовниц есть официальные мужья, которые о них заботятся, содержат, обеспечивают семейный очаг, насыщенную любовную жизнь, присовокупляя возможность иметь детей.
«С замужней женщиной, — говорит король, — всегда есть о чем поговорить, она разбирается в жизни, у нее свои невзгоды, свои радости, она отлично понимает, что коли я велю ей прийти, то отнюдь не ради прекрасных глаз».
«Но прекрасными они пусть всё же будут, — говорит он. — Пусть придают дамам вид святых и недотрог, чтобы мне вдруг показалось, будто даже и над матерью я вершу святотатство, насилие, преступление против нравственности, почти убийство».
И он ждет, он чувствует, как тает на его сентиментальном языке тот кусок сахара, который он просунул в инстинктивный рот своей партнерши, он тонет от счастья в расходящихся от прекрасных глаз кругах. В один прекрасный день он оттуда не вынырнет. Его захотят привести в себя, но приводить будет некого.
«РАСПНИТЕ! распните его!» — вопит народ
