о времени больших перемен. О том, что отчаяние – слишком большая роскошь для людей, отрезанных океаном от нормальной жизни. О ценности каждого человека, оказавшегося с тобой на твоем метафорическом острове. О том, что, если в ожидании возвращения в число веселого и почти что здорового большинства начать бить лапками и строить Гранитные дворцы, остров окажется не таким уж и таинственным, а вполне себе обжитым и приятным.
Правильное вхождение в болезнь – это глубоко личная история. Маленький акробатический трюк, позволяющий так открыть пугающую дверь, чтобы не ослепнуть от перспектив и не застыть в оторопи, а включиться в поток и плыть в нужном, единственно верном направлении.
Иного удачного выбора эта трудная, увлекательная, ставящая в тупик и вдохновляющая, подлая, подлая, но оттого не менее прекрасная жизнь не предоставляет.
Часть вторая
Великая иллюзия
Вход и выход
Вот представьте: иду я, задумчивая такая – сил нет, по городским улицам во время своей ежедневной двухчасовой прогулки. (При проведении химиотерапии положено усиленно кровь гонять, к сведению искренне интересующихся и всех прочих.) Шагаю, думы различные думаю и непроизвольно начинаю грезить о писательской всероссийской славе, как минимум среди онкологически озадаченного люда. И здесь голос разума, изувер и оппонент внутреннего филолога, принимается ехидно так, громогласно блажить: стоп-стоп-стоп, эвона куда махнула, а ну-ка тпрру! И издевательски ржёт, зараза.
Но мысль уже просто не поддается дрессировке, и главным клыкастым артистом в этом взбесившемся зоопарке идей выступает вполне логичное измышление. Раз уж я осмелилась взяться за публичный душевный бурлеск и собрать его в записки (Михаил Леонтьевич Гаспаров смотрит из-под потолка, таинственно посверкивая глазом и снисходительно улыбаясь своей мудрой улыбкой), что целесообразно было бы сделать? Я полагаю, достойно завершить историю, дополнив главу «Вход в болезнь» хронологией выхода – уже окончательного, отслеженного с мужественным стоицизмом. В подобном печальном исходе, сводящем к нулю коммерческую ценность изданий на тему «Моя триумфальная победа над раком!», была бы гармония закругленности. Но, полагаю, не видать мне всероссийской славы, как нашему коту – потомства.
У Рыжика есть второе, тщательно скрываемое от детей, прозвище – Сфинктер. Наш солнечный игрун и милашка кот, даже сам не зная о том, таит в себе ужас негарантированного действия. Пушистую красу Рыжик получил от плебейки мамы, но дети его вполне могут унаследовать чистокровную внешность титулованного папаши-сфинкса. Так что, рассудите здраво: ну какое Рыжику потомство?! Не-е-ет, не быть Рыжику отцом шумного, но лысого семейства. Вот и мне не судьба написать нетленное творение под названием «Вход и выход».
А ещё я заметила, что расхожая фраза «Выход всегда там, где вход» справедлива далеко не во всех ситуациях. Человек, рождаясь, трудится в потугах в паре с матерью, а умирает один или наедине с Богом: уж кому как больше нравится.
И тут логика повествования сама требует перевести разговор на божественное. Моя подруга работала в пресс-службе епархии и пару раз выражала удивление тем, что главврач не пожелал поддержать предложение владыки и открыть часовню в здании краевого онкодиспансера. Мотивации руководства медучреждения мне не узнать, однако я увидела ситуацию с новой для себя стороны. Не все, не всегда могут отыскать спасение от смертного страха в молитве. Я не смогла. Меня точно нельзя назвать церковным человеком, но «Отче наш», «Символ веры» и пара богородичных молитв с юности помогали мне не бояться авто– и авиакатастроф. И в бессмертие человеческой души я верю железно.
Так почему же, узнав о своем диагнозе, я перестала просить за себя? Задолго до того жить мне стало тяжко. Не прозревая истинной причины, я понимала, что мое тело сошло с ума. Многие месяцы по вечерам у меня случались зарыды с молитвенным лейтмотивом: «Господи, дай хотя бы пятнадцать лет деятельной жизни, чтобы довести детей до начального взросления». Но как только страх стал оправданным, порыв умолять как отрезало. Всем молящимся друзьям и родным я высказала пожелание замолвить за меня словечко перед Богом, сама, дескать, никак. Причина для меня была ясна: обращение к Богу навевало мысли о смерти. Я понимала, что это неправильно, но ничего с собой поделать не могла. И не делала.
Хотя при этом – парадоксально! – у меня не было ощущения богооставленности. Меня как будто выпустили наконец в самостоятельный дрейф по огромному океану, и я держала весла в своих руках. Однако течение, вода, ветер – все сопутствовало и подыгрывало тому, кто гребёт. Или, если использовать другую метафору, голова и руки были моими – думай веселее, маши яростнее! С ногами же ситуация получалась поинтереснее: то ли достались от Другого, неизмеримо более сильного, чем я, то ли появилась вторая, чужая, пара нижних конечностей. Мне нравится думать, что это божьи ноги выводили меня из мрачного безвоздушного пространства, называемого людьми смертельно опасной болезнью. А то что не взывала с молитвою из бездн?… Что же, мое ловкое сознание всегда предпочитало верить в доброго Отца, не столько строгого Зиждителя, сколько Человеколюбца, в того, кто милосердно простит людскую леность и слабость.
Отец моего мужа умирал от рака и последние недели до своего ухода не мог принимать пищу – болезнь его запощивала. В свой последний день он почти перестал дышать, затих. Близкие вызвали «скорую», приехавшие врачи пациента откачали, тот открыл глаза и сказал с легким укором: «Ну зачем? Меня же уже вели…»
Когда я рассказывала эту запавшую мне в душу историю собственному отцу, тот только тяжело вздохнул. Мама к тому времени пару лет болела, и незавидная ноша – вплотную наблюдать за деформацией личности в клинической депрессии – досталась ему. Некогда убежденный коммунист, физик, атеист и скептик, даже он испытывал потребность в надежде на бессмертие. Близость к последней черте любого заставит уповать и верить в обитаемость горнего мира.
Выход найдется всегда, даже если его придется выдумать.
Сапоги, вечно сапоги
Да что же такое эти сапоги, если я три раза в двух строках упомянула их?
Когда сапоги и собаки были большими, а я маленькой и веселой, у меня писались стихи – преимущественно про лямур и смысл жизни. Там, в том невозвратимом розово-голубом с бирюзовой крапинкой, родилось еще не самое худшее мое стихотворение, а в нем – четверостишие:
Где, щурясь в ливне солнечного света,
Смеются сыновья больших дорог,
И бежевая пыль дороги в лето
Хранит следы их замшевых сапог.
Романтическая метафора вольного путника, двигающего ногами Землю, конечно же, подразумевала в данном
