тяжело ей сейчас там одной, без постоянного жилья, без работы, почти без денег. И, главное, без родителей, оставшихся в оккупированной Одессе.
Морковин вернулся из политотдела, когда отчёт был закончен и запечатан.
— Дело комбата разберут в полку на ближайшем партсобрании, — доложил заместитель. — Объявят выговор. Крест он уже снял.
— Ну и хватит с него. Что ещё слыхать?
— Завтра на нашем участке ждут наступление немцев. Нам и соседям, 15-й дивизии, придали по противотанковому артдивизиону.
— Негусто.
— А где больше-то взять?
— Ну, хорошо. Завтра будет завтра. Давай заканчивать сегодняшние дела. Оформи окруженцу пропуск. Я подпишу, потом подпиши у командира. Отправляем его в Ворошиловград, в особый отдел армии.
— А пропуск ему зачем? — не понял Морковин. — Пропуск на сопровождающего. Кто его повезёт?
— Никто. Нет у нас лишних людей. И транспорта свободного нет. Так что сам пойдёт, один. Если от Киева смог сюда дойти, то и до Ворошиловграда доберётся. Я сопроводиловку написал уже.
— Отпускаем одного? В тыл? Не установив личность?
— Что ты икру мечешь, Андрей? Он не диверсант и не шпион, он — еврей. Немцы сперва расстреливают еврея, а потом думают, чем он может быть им полезен. Это первое. Он ранен, и серьёзно, это второе. Он доставил важную информацию, без неё мы бы ни наступления завтра не ждали, ни артдивизиона сегодня не получили. Хватит тебе?
— Пока это всё только его слова, командир. Ранен — да, но кем, где и когда? Где будет наступление и будет ли, мы, в лучшем случае, узнаем только завтра. И то, что он еврей, известно только с его слов. А он не похож, если уж на то пошло. Почему мы ему во всём верим? Нужно подтвердить его личность!
— Согласен, Андрей. Согласен с тобой. Никуда бы я его одного не отправил, если бы не был уверен на все сто. И личность его подтверждена.
— Кем подтверждена?
— Мной.
5.
Когда поздний рассвет, наконец, отделил от ночи ещё один серый выстуженный ноябрьским ветром день, Илья Гольдинов уже миновал Ирмино и шёл в сторону Кадиевки.
В раздобытом накануне в медбате старом вещмешке он нёс несколько кусков хлеба, банку говяжьей тушёнки и запечатанный Кропалюком пакет с сопроводительными документами. И ещё у него был трёхдневный пропуск, выданный особистом.
Илья рассчитывал дойти до Ворошиловска [3] засветло и там повернуть на Ворошиловград. Если повезёт и подхватит какая-нибудь попутка, то в особом отделе армии он будет уже вечером, если же нет, то доберётся завтра.
Илья расстался с Кропалюком без десяти семь. А ровно в семь началась немецкая артподготовка перед атакой. Он опять шёл под раскаты канонады — немцы долбили по Украине. Прежде, две последние недели, Илья догонял вражеские войска, уходившие на восток, сегодня же его отделяли от них части 12-й армии, державшей оборону на Донбассе. Теперь он мог идти быстрее — не приходилось прятаться всякий раз, увидев на дороге пехоту или колонны техники, — но в остальном всё оставалось таким же: изрезанный оврагами и балками унылый пейзаж, до горизонта покрытый сероватым смешанным с пылью снегом; нищие посёлки; разбитая, но замёрзшая и потому легко проходимая дорога; голые деревья, чернеющие по обочинам.
Два месяца назад он поставил задачу: освободиться из Кременчугского Stalag 346 [4], перейти фронт, вылечить руку и снова воевать. Он разрешил себе думать только о том, что должен сделать, когда и как — и ни о чём другом. Долгие этапы Илья разбивал на короткие, короткие — на дни. Еврей в немецком плену, он мог погибнуть в любую минуту, поэтому у него не было лишних минут. Воспоминания о довоенной жизни, мысли о жене и матери, о том, что с ними случилось или могло случиться, отнимали силы и время, но ни на шаг не продвигали к цели. Он наложил на них запрет, сложил в пакет, запечатал и поставил штамп «запрещено» — его печать была надёжнее и крепче печати особого отдела на конверте, лежавшем в вещмешке. Она держалась два месяца, Илья не сломал её даже на допросе в особом отделе — Кропалюка интересовала только война. Но сочинить автобиографию, не нарушив запрет, он не мог никак. Стоило взять перо и написать несколько первых, обязательных фраз, как в кабинет особиста прорвалась майская песня дрозда, и следом первые капли воспоминаний — невыносимых в этой новой жизни, зажатой между немецким пленом и допросами у своих — обожгли его сладким, закипающим ядом.
*
Окно комнаты выходило в заглохший парк, и за ним, где-то совсем рядом, в орешнике, скрывался настойчивый дрозд, решивший именно в эти утренние часы научиться петь громко и долго, стать лучшим на Караваевских дачах исполнителем песен чёрных дроздов. Его трель начиналась с нежного свиста, длилась две-три секунды и срывалась в грубую неразборчивую трескотню. Птица ненадолго замолкала, будто обдумывала причины неудачи, набиралась сил и повторяла вокальный номер.
Быстро и тихо, чтобы не разбудить жену и дочь, Илья оделся и вышел на веранду. Солнце не успело подняться высоко, и, хотя его лучи уже пробивались сквозь кроны парковых деревьев, на деревянных перилах открытой веранды, на сиденьях табуретов, на столе, покрытом истёртой клеёнкой, тусклой синевой отливали мелкие капли росы.
Зиму и почти всю весну тридцать девятого года они прожили на базе «Динамо» в маленьком деревянном особнячке, построенном, наверное, ещё в прошлом веке. Всё тут давно обветшало, рамы рассохлись и едва держались, ступени лестницы подгнили, но резные карнизы и наличники в затейливых узорах со звёздами и сказочными птицами напоминали, что когда-то этот дом строился со старанием и любовью. Старая печка-голландка тоже была сложена на совесть, растапливалась быстро и надёжно держала тепло. Благодаря ей они продержались в летнем домике всю зиму, пока решался вопрос с жильём.
Квартиру Илье обещали давно, но тянули, как обычно, и его тренер Лёня Сапливенко на каждом заседании совета «Динамо» начинал с одного и того же: «До каких пор наши лучшие спортсмены, чемпионы Украины?..»
— Вот подтвердит звание, станет трёхкратным, тогда точно получит, — отвечали Сапливенко. Илья подтвердил, но дело тянулось ещё почти год, пока три дня назад его не вызвал начальник хозуправления Кнур и не положил на стол ключи и ордер.
— Отдельная. Двухкомнатная. Угол Кирова и Крепостного переулка, напротив Дома Красной армии. Сам бы жил, — оскалил он жёлтые зубы, — но списки спустили из горисполкома. Выбил-таки Сапливенко три квартиры своим. Запоминай адрес.
Переезд назначили на сегодня. Вещей у них было немного: старый примус, такой же старый чемодан, в котором запросто помещалась
