Майский отвечал коротко, по-деловому. Иногда что-то быстро записывал в толстенный блокнот и одобрительно говорил:
— Дельный совет. Или:
— А вот об этом надо хорошенько подумать. Пока сам не увижу, ничего не могу сказать.
Шум в комнате нарастал. Теперь уже говорили сразу несколько человек и трудно было что-то понять в гуле голосов. Многие закурили, и хотя директорский кабинет был довольно обширен, от дыму стало сизо, пришлось открывать все окна.
Егор Саввич стоял вблизи директора, стараясь не пропустить ни одного его замечания, и лихорадочно соображал: а это как понимать? Хорошо будет или худо?
Кто-то легонько потянул его за рукав.
— Здравствуй, тятя.
Сыромолотов досадливо обернулся.
— А… Яков… Ты-то зачем здесь?
— А как же, — отозвался сын. — Мне тоже интересно. Давно ли приехал, тятя?
— Вечером. Где шлялся вчера?
— Не шлялся я. В клубе сидел. Из Златогорска приезжий рассказывал про международный капитализм.
— Выйдем нето, душно здесь. Ишь, ведь как надымили, дохнуть нечем.
Они протиснулись к выходу. Егор Саввич строго посмотрел на сына.
— Сегодня вечером чтобы дома был. Разговор у меня есть.
Лицо Якова сразу поскучнело.
— Ладно, тятя, — и, помолчав, осторожно спросил: — А может, сейчас и поговорим?
— Эвон чего. Разговор сурьезный, не для чужих ушей. Да и не время сейчас. На конный двор надо. А ты куда?
— Известно, на шахту.
— Бумажки писать?
— Надо же кому-то писать. Сам знаешь, грамотного народу у нас не густо.
— Ну-ну, иди нето.
Они разошлись в разные стороны.
Из приисковой конторы выходили люди, возбужденно переговаривались и растекались по улицам. Сыромолотова догнал высокий и тощий, как жердь, Данилка Пестряков.
— А я к тебе, Егор Саввич. Вот и ладно, что встретил, не надо на конный двор топать. У меня свои дела есть.
— Зачем я тебе спонадобился?
— Не мне, а новому директору.
— Зовет, что ли?
— Да нет. Велено двуколку к конторе подать. Новое начальство поедет прииск смотреть.
— Тьфу ты, бедолага. Так бы сразу и сказал. И когда ты, Данилка, человеком станешь?
— А я кто же? Ты, Егор Саввич, этого-того, — Данилка, когда волновался, начинал слегка заикаться. — Не очень, знаешь ли. Человек я и есть.
Обиженный Пестряков сразу поотстал от Сыромолотова и, вымещая незаслуженную обиду, крикнул ему вслед:
— Так чтобы двуколка была. Живо подать велено.
Егор Саввич про себя чертыхнулся: «Всякий сопляк еще командовать станет. Вот времечко треклятое, прости меня, господи, на скором слове». И неизвестно, к кому это относилось: к Данилке Пестрякову или к новому директору.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Майский вышел на конторское крыльцо и первое, что увидел — щегольскую двуколку на высоких рессорах. Серый в крупных яблоках жеребец, отлично вычищенный, с аккуратно подстриженной гривой-щеткой, бил копытом землю и нетерпеливо мотал головой, позвякивая удилами. Не менее щегольская сбруя, украшенная медным набором, была под стать и коню, и двуколке.
— А Владимир Владимирович любил комфорт, — смеясь, заметил Майский и посмотрел на своего спутника — инженера Воронцова.
— На это его хватало, — сухо отозвался тот. — И жил он, между прочим, в бывшем особняке управляющего. Занимал добрую половину этой громадины. — Инженер показал на белеющее вдали среди высоких деревьев здание. — А вы, Александр Васильевич, где остановились?
— Есть тут у меня старые знакомые: старушка с сыном-инвалидом. Марфа Игнатьевна. Знаете?
Воронцов неопределенно мотнул головой, что можно было понять и как утвердительный ответ, и как отрицание.
— Вы со мной, Евгений Павлович, или у вас другие дела есть?
— Дела всегда найдутся. А кто вам прииск покажет? Вы человек новый.
— Какой там новый. Начинал здесь работать. Правда, с тех пор много воды в Черемуховке утекло. Так если дела не ждут, оставайтесь, а завтра и уедете в Златогорск. Впрочем, у нас еще будет время и поговорить, и на шахтах побывать.
— Да, конечно, конечно, — согласился Воронцов. — Мне надо посмотреть архивные материалы. Поеду я завтра.
Он вернулся в контору, а Майский достал папиросу, размял и закурил.
— Иван Тимофеевич, поехали, что ли?
Буйный сидел в тени на завалинке, разговаривал с каким-то дряхлым дедом. Бывший партизан располнел за последние годы, грузно поднялся.
— Поехали, Александр Васильич. Любопытно мне на прииск посмотреть. Тоже бывал здесь когда-то.
Майский подошел к двуколке, весело глянул на паренька лет пятнадцати, державшего под уздцы жеребца.
— Давай знакомиться. Тебя как звать-величать?
— А Федькой.
— Ну ладно, Федя, поехали. Конь-то тебя слушается?
— А чего бы ему не слушаться-то? Пегаска — конь добрый. Второго такого на тыщу верст вокруг не найти.
— Ну, уж на тыщу, хватил, Федя. Только почему ты его Пегашкой зовешь? Он же серый, а не пегий. Я в мастях лошадей немного разбираюсь.
— А не Пегашка. Пегаска, понимаете? Пегас, значит. Был когда-то в далекие времена такой знаменитый конь с крыльями.
Александр Васильевич от удивления присвистнул и еще раз оглядел паренька с головы до ног. Совсем мальчишечье лицо в веснушках, курносый нос, мягкие светлые волосы. Одет был Федя в черные бархатные шаровары, шелковую голубую косоворотку, бархатный картуз с большим лакированным козырькам и щегольские сапоги из желтого хрома. «Ни дать, ни взять — барский казачок», — подумал Майский и спросил:
— Это кто же такое чудное имя придумал коню?
— А Владимир Владимирыч, кто же еще? Пусть, говорит, будет Пегас. А мне что, Пегас так Пегас. Лишь бы шибко бегал.
— Ладно, Федя, поехали. Удивляюсь, как Владимир Владимирович еще и тебя не перекрестил.
— А пробовал, — ухмыльнулся паренек. — Ты, говорит, имеешь грубое имя, буду звать тебя не Федором, а Франческом. Только я не согласился. Какой я Франческа, если на самом деле Федька? Засмеют ребята.
— Правильно, что не согласился. Федор — это русское имя. Хорошее.
Двуколка мягко покатилась по пыльной дороге, слегка покачиваясь на выбоинах. Пегас, оправдывая свое имя, летел будто и впрямь на крыльях.
Иван Тимофеевич, показывая на голубую спину юного кучера, тихонько сказал Майскому:
— Славный вроде бы паренек. Сирота… Отца не знает. Вспомнил я, была у нас в деревне многодетная женщина. Ребят полно, а мужа не бывало. Спрашиваю как-то старшого: где твой батька? Нет, отвечает, у меня батьки. Как это нет, должон быть. А так, поясняет, мамка-то у нас одна, а в батьках вся деревня ходила.
Майский невесело усмехнулся.
Внимание директора привлекла ватага ребятишек, возившихся вокруг какого-то предмета, похожего на почерневший обрубок бревна. Ребятишки громко кричали, прыгали, размахивали руками.
— Что они делают, Иван Тимофеевич?
— Не разгляжу, глаза слабы стали.
— А пушка там валяется, — вдруг сказал Федя, не поворачиваясь к седокам. — В войну мальцы играют. Это у них первейшая забава.
— Пушка? Как она сюда попала? Давай-ка, Федя, подвернем туда.
При
