скрылись, заворачивая вправо, а задние только проявлялись из белого снежного пространства.
«Куркино-то болото осушено давно, — подумал Ваня. — Там теперь просто поле, его пашут и засевают. У них устарелые представления о местности».
— Кто это, Дементий? — прошептала Катя.
Он сделал знак рукой: молчи, мол. Но их уже не могли слышать: последние всадники скрылись за снежной пеленой, топор и треск затихали в лесу.
— По-моему, они из той же оперы, что и котёнок, — сказал Ваня сам себе.
Там, где скрылись всадники, послышался вдруг резкий хлопок выстрела и еще два торопливых; раздались крики… Пуля — вззиу! — разъяренной пчелой пропела у него над головой.
Ваня уже стоял, взволнованно глядя в ту сторону. Снова послышался выстрел, — срезанная пулей веточка сосны упала возле них.
— Наверно, кино снимают, — пробормотал он. — Но на фиг нам такое кино!
— С ума они, что ли, сошли! — возмутилась Катя. — Тут же люди живые!
Он поднял упавшую веточку — черенок у нее был не сломан, а раздроблен — материальное свидетельство каких-то нереальных событий.
— Быстро уходим! — приказал Ваня, вскидывая сумку за спину…
Они торопливо зашагали в белую мглу. Катя едва поспевала за ним.
Ни выстрелов, ни криков больше не последовало. Когда отошли довольно далеко, остановились, прислушались: нет, тихо. Да и были ли те всадники? Может, просто померещились? Но… веточка сосновая еще была у него в руках.
Катя шагала теперь рядом с ним.
— Это белогвардейцы, Дементий, — сказала она убеждённо.
— У офицеров погоны золотые. У старшего золотой крестик на груди, когда он вынимал портсигар. Наверно, Георгиевский крест, а? За храбрость.
— Не вынимал он портсигара!
— Но я же видела! Он хотел закурить, но тут, вроде бы, заметил нас, удивился… а его окликнули. Наверно, ты в эту минуту смотрел на других.
Снег падал по-прежнему, тихо и неостановимо.
— Ты испугался, Дементий? Признайся, ты испугался.
— Я побледнел… и хочу к маме.
— Не бойся, Сороконожкин, я с тобой.
Что-то не к месту и не ко времени она развеселилась. У него же не выходило из голову, как «ваше благородие» посмотрел на него высокомерным взглядом… и конь Калистрат, позванивающий удилами… и вот она, веточка, — свидетельство того, что случившееся не померещилось.
7.
— Дементий, ты умеешь отличить белогвардейскую форму от иной?
— Видел в кино. «Адъютант его превосходительства».
— Вот я и говорю… У них натурные съёмки идут. Только почему они стреляют, да ещё и настоящими пулями? Это ведь опасно… для мирных жителей, вроде нас. Ведь поля могла бы попасть в тебя или в меня.
Теперь и он развеселился, а потому бодро запел:
— Здравствуйте, барышни!
Здравствуйте, милые.
Съёмки у нас, юнкеров, начались.
Взвейся, песнь моя, любимая
Буль-буль-буль, баклажечка зелёного вина.
Оборвав пенье, пояснил:
— Героика и романтика военных — выпить, закусить, пострелять… ну и портсигаром щелкнуть перед барышнями. Им всегда нравились военные…
— Ну да, мне понравился… тот, который помоложе. Который сказал про серебряную подкову у Калистрата.
Ваня ей насмешливо:
— Эполеты, аксельбанты, шпоры,
Портупейный скрип и блеск погон
На святой Руси красавиц гордых
Волновали, братцы, испокон…
Кстати сказать, это были его собственные стихи, сочинённые по другому случаю и не так давно.
Выйдя из леса, они опять потеряли дорогу, но счастливо наткнулись на заржавленную сеялку, стоявшую как раз в том месте, где просёлок раздваивался: налево — в Пилятицы, направо — в Лучкино. Сеялка стояла тут с незапамятных времен, сломалась однажды, тут её и бросили.
А дальше им было не по пути. Он остановился, пошатнулся и упал в снег, словно подстреленный.
— Ну, Дементий! — сказала Катя, встав над ним. — Ты чего?
— Вроде бы, понимала, что он шутит, но в то же время и встревожилась. Ваня лежал недвижимо.
— Дементий!
— Прощай, — произнёс он слабым голосом смертельно раненого. — Спасайся сама… Передай нашим… что я честно погиб… за рабочих.
— Я давно подозревала, что никакой ты не Иван-царевич, а просто Иван-дурак, — уже рассердясь, сказала она. — Ну и оставайся тут, замерзай, как ямщик.
— У меня в сумке шесть буханок хлеба, — сказал он тем же слабым голосом. — Хватит недели на две. Сухой бы корочкой питалась, и тем довольная была.
— И не смешно вовсе, и не остроумно.
— Я хочу раствориться в этих снегах…
— Смотри, царевич! — воскликнула вдруг она изумлённо.
Как раз возле колеса ржавой сеялки вытаял холмик с зеленой-зеленой травой… и в этой траве несколько цветков — луговой василек, две ромашки, дрема. Цветы совсем не чувствовали холода, потому что над холмиком был горячий летний полдень — именно так! — даже шмель тут жужжал.
— Не трогай! — успел крикнуть он, вскакивая.
Но она уже протянула руку, и снег, окружавший холмик, с легким шорохом обрушился, скрыв под собой маленькое лето. Катя жалобно пискнула, стала разгребать снег, да где там! Пропало всё.
— Утомила ты меня, — рассердился он. — Думай сначала, а потом делай! Ты не ребёнок по третьему годику, чтоб срывать каждый цветок.
— Я нечаянно, — виновата оправдывалась она.
— У вас очень плохое воспитание, барышня, — продолжал он, смягчаясь. — В какой семье вы воспитывали? Кто ваши родители?
На этот раз она не обиделась.
— До свиданья, царевич!
До Пилятиц тут уже недалеко. Она тотчас скрылась, и из-за снежной пелены донеслось:
— Не плачь обо мне, царевич! Мы ещё увидимся!
— Дома будешь, в сенях посмотри внимательно в угол, — отозвался он.
— Зачем?
— Там шевелится кто-то.
— С чего ты взял? — голос Кати звучал уже с испугом.
— Я свои кадры знаю!
— Дурак ненормальный, — было ему ответом.
Значит, испугалась не на шутку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1.
Тишина томила и угнетала Ваню Сорокоумова во сне, будто изба за ночь опустилась в неведомые глубины, подобно кораблю, потерпевшему крушение. Впрочем, иногда эту тишину нарушало странное сочетание звуков: скрип снега под чьими-то ногами и звон отбиваемой косы… визг санных полозьев и щебет ласточек… тонкий звон льдинок в студеной проруби и жужжанье шмеля…
А проснулся он оттого, что вокруг слишком тихо, прямо-таки неправдоподобно тихо. Какое теперь время в ночи — не понять. Может, уже утро? Привстал с постели, пощелкал выключателем — свет не зажёгся, и радио молчало, сколько ни тормошил его. В доме был транзистор, но куда-то запропал, поди-ка найди в такой темени. Да и что его искать, коли в нём батарейки сели две недели дней назад!
В темноте босиком прошлёпал Ваня по холодному, почти ледяному полу до стены, где часы-ходики, — гиря достигла самого нижнего положения и почти
