стали тебя будить. Она сказала, что знает, что ты приходил спасать её, беспокоилась о тебе и обещала прийти ещё раз.
— Печка топится нормально? — спросил он, чтоб перевести разговор.
— Топится, Вань. Тебе холодно?
— Нет, я про трубу.
Потом он очень осмысленно спросил:
— Митрия… похоронили?
— Да. Умер Митрий Васильич.
Сын поправил ее строго:
— Он не умер — погиб.
Маруся не стала возражать, согласно кивнула:
— Конечно, погиб…
— Пуля долго летела, сколько лет, и вот настигла его. Он погиб, как воин.
Они помолчали.
— Вот сороковины-то по Митрию отмечать некому: Катерину увезли в больницу… оттуда ее дочь, небось, к себе заберет.
— А Веруня?
— Веруня вместе с детишками уехала к сестре на Селигер.
Ваня загоревал.
— Надо же… ах, ухарцы! Как же теперь нам-то без них?
— Что делать, жись такая… Махоню тоже забрали: сын приехал и увез в город, дом заколотил.
— А свои люди? Где они?
Маруся в ответ положила ладонь на его лоб.
— Теперь в Лучкине остались только мы с тобой да Анна Плетнева. Ничего, поживем… как на хуторе. Вот телята остались, с ними повадно.
Он загрустил, а через некоторое время сказал:
— С некоторых пор мне стало казаться, что я знаю что-то лишнее. Это очень тяжело… Но вот нынче лишнего во мне нет. Не знаю, хорошо это или плохо.
— Хорошо, Ваня.
Он не ответил, но был печален, как при большой потере. Встал и посидел у окна — все думал о чем-то.
5.
В тот день словно сам собой явился транзисторный радиоприёмник: оказывается, завалился за сундук. Ваня вынул из него обессилевшие батарейки, молотком крепко постучал по каждой, вставил снова и — о, чудо! — приёмничек ожил: зашипел, затрещал и заговорил человеческим голосом:
— …в Среднем Поволжье три градуса ниже нуля. В Верхнем Поволжье… в Санкт-Петербурге слабый снег, четыре градуса… в Москве без осадков. Мы передавали последние известия.
Ваня покрутил колёсико настройки — дикторы зарубежных радиостанций вещали на всех языках заинтересованно, живо, но спокойно. Значит, вселенской катастрофы не произошло — только снегопад местного масштаба.
Сразу расслабилось что-то в груди, Ваня улыбнулся блаженной улыбкой. А потом словно некая сила вселилась в него. Он поднял руки, как крылья, желая взлететь, и закружился пол избе. Ноги, руки… каждая жилочка его тела ликовала и просила движения. И — эх! — перешёл на бешеный темп.
Кто это так ладно, так четко выбивал босыми ногами ритм? Неужели он? Словно за ним следил огромный зал со зрителями… но нет, никто не видел его в эту минуту, разве что кошка Ведьма смотрела на него удовлетворённо.
И хоть радиоприёмник опять замолчал, обессилев, но это уже не имело значения.
ЭПИЛОГ
Он вышел на улицу, спустился к ручью. Было солнечно при влажном ветре. Вырок напористо шумел, кружа шапки белой пены. Мысли текли чередой, не торопясь, спокойно:
«Растаяли снега… Растаяли… Или нет?»
Он запрокинул голову, посмотрел вверх — жаворонок пел как раз на той высоте, где когда-то можно было ходить на лыжах… На мгновение показалось: лежат, лежат снега! Но нет… всё обычно. Прошлогодняя трава в низине была помята, приглажена недавним половодьем — судя по этому, разлив был велик.
И вот тут он увидел на берегу ручья глыбу льда неправильной звездоподобной формы… словно она откололась от лучезарного твердого неба и упала сюда.
Он нагнулся и потрогал её — рука не ощутила холодного или мокрого, зато от прикосновения в душе родилась радость… Это был не лёд! Это был именно осколок неба. А радость оттого, что опять обрел он ту тяжесть в душе, что и не тяжесть вовсе, а иное.
Его охватило ликование: он присел, положил обе ладони на телесно-гладкие грани и замер. Казалось, даже руки уловили легкий музыкальный шум, подобный шуму роящихся звёзд, исходивший из глыбы. Голубоватый отблеск лежал на ладонях и на всём вокруг, а у нижней грани, которой «кусок неба» опирался на землю, слабо светила радуга.
