мать держала крепко. Он не сразу пришёл в себя от страха за ребят. Его била крупная дрожь — от перевозбуждения.
Невозможно было охватить взглядом всю картину пожара. Сверху клубился дым, словно пытаясь пробраться в ход сообщения, но нижний ветер отгонял его. Именно от этого низового ветра, как в печь из подтопка, огонь разгорался сильнее: слышался треск, бушевавшее пламя рвалось вверх, увлекая всяческий прах и пепел. Снег плавился и как бы увядал.
Нет, ничего уже нельзя было сделать: ни вытаскивать Верунино добро, ни заливать огонь….
Какое-то время спустя, Ваня выбрался наверх через дымоход собственного дома. Снежная равнина была залита солнечным светом. И по белизне её, чернея, тянулся в сторону по ветру след пожара. Ваня приблизился к тому месту, где стоял дом Шурыгиных — тут был лишь чёрный провал в снегу. Края этого круглого провала отвесно уходили вниз, и оттуда, снизу, ещё курился голубоватый дымок и воздух тут плавился от жара.
Ваня Сорокоумов обвёл взглядом всё, что можно было видеть: бледное небо и солнце на нём зимнее, негреющее, — погода ясная обещала мороз к ночи.
2.
После тех похорон да после того пожара заболел Ваня Сорокоумов. Он лежал в забытьи иногда молча, иногда бредил — разговаривал истинно как дурачок.
Из его сбивчивой речи Маруся лишь кое-что понимала: будто бы человек по фамилии Мухин пришёл в Лучкино раскулачивать Митрия Колошина… и Мухин этот — «из тридцатого года»; что деревня Вахромейка заявила о своей полной независимости и избрала собственного президента — Володю Немтыря; что какой-то Алфёров, переодетый то ли омоновцем, то ли десантником, разыскивает Верочку Устьянцеву, и надо её спрятать понадёжнее; что Кубарик Паша из деревни Починок собирается в Кремль, чтоб посадить там кого-то царём, и чтоб портрет этого царя был на деньгах, которым верят все; что с этим Пашей Кубариком князь Сергей Аркадьич поют, и Ваня им подпевал:
Едут, едут юнкера гвардейской школы,
Трубы, литавры на солнце блестят.
Эй, грянем «Ура», лихие юнкера,
За матушку-Россию, за русского царя.
Что какой-то Овсяник дошёл-таки до Иерусалима и молится там о спасении деревни Лучкино и всей Руси: что беда в нашем государстве оттого, что деньги дёшевы; по крайней мере именно так решили мужики в какой-то харчевне, где на стене висят связки баранок и кренделей, а чай заваривают турецкий, из кладовки самого султана.
И ещё горячо просил Ваня какую-то бабушку взять его в небесное воинство, чтоб защитить святую русскую землю от нашествий злоумышленных татаро-монголов и немецко-фашистских оккупантов.
Вот эта последняя мольба очень обеспокоила Марусю, и ободрило только то, что бабушка отказалась «умолить сына своего» записать Сорокоумова Ивана в это самое воинство, что у него «свой путь», и что ему «определён свой срок».
Медсестру из Пилятиц Маруся к сыну не вызывала — водополица началась, в Лучкино и из Лучкина не проехать, не пройти. Снег таял стремительно и столь же стремительно утекала по низине вода.
Ваня иногда накоротко приходил в себя, печально смотрел на мать; она кормила его, спрашивала — он отвечал кратко, а сам ничем не интересовался.
3.
Не знала Маруся, что однажды, проснувшись, сын её увидел рядом с собой прозрачный шар, в котором раздвинулась сфера, и «на пороге», как на ступеньке крылечка, сел тот, что называл себя королевичем или маленьким принцем.
— А-а, это ты! — обрадовался Ваня. — Зачем явился?
— Ты болеешь, царевич, — отвечал тот. — Больных надо навещать, ободрить, воодушевить. А то как бы не умер.
Это он так пошутил. Потом был у них разговор, от которого в памяти Вани осталось, как гость говорил:
— Вы — странные существа. У вас есть то, что нами, по-видимому, было утрачено: любовь, нежность, грусть… Всё это путает наши расчётные системы. Мы не понимаем вас!
— Но ведь вы — небожители, почти боги! — напомнил Ваня. — Или всё-таки самозванцы?
— У нас разум… Мы рассчитываем завтрашний день — вы этого не в силах сделать. Вы даже погоду на завтра не можете предугадать. Нам смешно наблюдать за вами, когда ваши учёные занимаются научными экспериментами или теоретическими выкладками. Потому я и сказал в прошлый раз, что вы мыслите в категориях забавной Вселенной.
— Забавно — это когда утверждают, что небесная сфера тверда, как лёд или стекло, — довольно сердито вставил Ваня.
— Ладно, это потом… я же обещал, царевич!
Тут вышла у них заминка, после которой маленький принц продолжал:
— Нас ставит в тупик в вашей природе вот что: вы не дорожите жизнью, легко расстаётесь с нею, подчас из-за пустяка, небрежности или явной глупости… Нам совершенно непонятно: вот двое стоят на краю пропасти, один нечаянно срывается в неё — другой кидается за ним следом ради его спасения и без всякой надежды на такое спасение. Почему? Разве это не глупость? И он знает, что неразумно, однако не может иначе… Мы бьёмся над этой загадкой… Она не расшифровывается ни на уровне строения физической оболочки, которую вы называете телом, то есть на уровне молекул, ни на уровне бесконечно малых частиц психической энергии. Это тайна… Мы будем властителями мироздания, если разгадаем её.
— Ясно, — сказал Ваня. — Без нас не видать вам царствия небесного.
— Прощай, царевич! Не скоро увидимся. Мы отлетаем сегодня.
— Не забывай обо мне, а я тебя не забуду.
Так они попрощались, и гость преодолел стену дома в своём прозрачном шале, словно стены вовсе не было.
4.
После этого гостя на столе возле кровати осталась пирамидальная банка, в которой колыхались полупрозрачные оранжевые ягоды.
Маруся первой увидела её и удивилась. Ягодки были величиной с вишню или покрупнее немного, похожи и на икру какой-то рыбы.
Ваня оживился, привстал на постели:
— Ну-ка, принеси ложку.
— Ты думаешь, это можно есть? — спросила Маруся с испугом.
— Да знаю я, чьи это фокусы!
Он добыл ложкой сразу две ягодки, он оказались не круглые, а этакие кубики, при свете керосиновой лампы переливались янтарным и оранжевым светом. Положил в рот одну, хитренько улыбаясь:
— Холодненькая… мокренькая…
Нажал зубами — во рту разлилась приятная свежесть. Никакая это не ягодка — просто маленькая ёмкость с соком. Пожевал и шкурку — вкусно.
После тех ягод он как бы очнулся от долгого сна. Взгляд его стал осмыслен, лицо спокойно. Маруся обрадованно присела на кровать: слава Богу, получше ему, значит, на поправку дело пошло.
— Катя приходила проведать тебя, — сказала мать.
Он сделал равнодушный вид:
— Какая Катя?
— Да Устьянцева. Но ты спал, и мы не
