лето, с частыми грозами, душными ночами и полуденным зноем. Почти каждый выходной я собирался съездить в Выселки. Я представлял, как буду купаться в чистой, светлой речке, где виден каждый камушек на дне. Это было одно из моих сокровенных желаний, потому что в той деревне, где я проводил летние каникулы у своей бабки, близко не было никакой речушки и деревенские пацаны барахтались в огромной мутной луже, куда на водопой пригоняли скот.
Но с поездкой ничего не получалось. То друзья уговаривали меня поехать повеселиться куда-нибудь, то мы отправлялись всей семьей на пляж, на нашу загрязненную городскую реку, а то мне надо было срочно попасть в универмаг, дабы захватить новомоднейшие польские или венгерские туфли, так как это очень важным казалось для меня в ту пору. Постепенно я стал забывать о поездке и только изредка вспоминал те два апрельских дня…
Меня все чаще вызывали на комиссии от военкомата, и я уже знал — на этот раз точно, — что осенью меня призовут в армию. Мои сверстники служили уже по второму году, а я все еще отсиживался под родительским крылышком. Врачи признали сначала, что у меня неладно с кровяным давлением… После десятилетки я горел желанием поступить в высшее авиационное училище. Этим желанием заразились и мои любвеобильные родители, особенно же — мамуля… Еще бы! Ведь началась эра космонавтики, повальное увлечение и даже поклонение людям, имеющим хоть какое-нибудь отношение к космосу… Но в училище меня не приняли: не прошел комиссию. Я был убит, сражен. И все время недоумевал: какой у меня такой дефект? Ведь на сердечные и головные боли я никогда не жаловался, хотя всезнающие эскулапы и запрещали мне заниматься тяжелой атлетикой.
Так я попал в… автомастерскую, и тоску по авиации начал заглушать чтением приключенческих романов. И вот совсем неожиданно те же самые врачи-знатоки признали меня вполне годным для военной службы. В октябре дали двухнедельный, положенный мне, призывнику, отпуск. Я бил баклуши, наслаждаясь абсолютной свободой и беззаботностью. Мать, втайне вздыхая, откармливала меня как на убой. У нее, правду сказать, было весьма превратное и отдаленное от истины представление об армейской службе, но я не пытался разубедить ее. Я оставил это на совести своего отца. Мне же очень хотелось увидеть новые, совершенно незнакомые места. Часто я воображал себя солдатом в жарких пустынях Азии, на ледяных отрогах Памира или на маняще-загадочной, несколько экзотичной Камчатке. Фантазия у меня была развита феноменально. Наверно, виной этому — книги. Они развили во мне и особую чувствительность ко всему. Моя профессия автослесаря грубая, «моторная», но я до умиления любил цветы и зелень, дожди и грозы, осенние холодные закаты и первые заморозки — все, что вызывало у меня повышенный интерес к жизни и неотвратимое желание дотянуть до ста лет. И чтоб никаких мировых войн!
И вот на третий день моего отпуска, под вечер, в коротком демисезонном пальто и в шляпе, бродил я по опустевшему парку, ступая по толстому слою сухой листвы, как по зыбкому паркету. Я брел, глядя себе под ноги, и от желтизны листьев весь мир казался мне желтым, словно сказочная осень из мультипликационного фильма, виденного мою однажды. Было еще не темно, и огней в парке не зажигали. Шорох листьев под моими тупоносыми чехословацкими туфлями напоминал мне прощальный шепот осеннего увядания… Вышагивая так, я с непонятной для меня горечью думал, что скоро вот покидать мне эти места… Приходили на ум и другие мрачноватые мысли. Я не очень нравился девчатам, а мне хотелось кому-то нравиться. И наружность ведь у меня не из последних. Но в представлении девчат моя профессия никак не вязалась с моими деликатными манерами. Моей вины тут, конечно, особой нет: это дражайшие родители старались вылепить из меня суперинтеллигента, а в результате получили некое мягкотело-чувствительное существо. Стоило лишь мне познакомиться с какой-нибудь смазливенькой девчонкой, как она уже посматривала на меня с недоверием: ей казалось, что своим краснобайством я просто «канифолю ей мозги», завоевывая очередную жертву…
Звонкий девичий хохот вспугнул меня. Я оглянулся. Девчата, по-видимому, куда-то торопились. Я сразу приметил, что это не городские модницы, хотя все девушки были в модных пальто самой разной расцветки. Одна из них была в бордовом и держалась позади всех. В руках девчата несли кожаные сумочки, а эта, в бордовом, держала под мышкой папку с газетами и журналами. Они пробежали мимо меня, обдав запахом духов, таких особенных, приманчиво-девичьих… И вдруг меня словно обожгло чем-то внутри: эта последняя с картонной папкой… Неужели это Она?!
— Люба! — произнес я несмело, пугаясь своего голоса.
Она круто повернулась. В парке вдруг вспыхнули огни, все преобразилось, и по песчаной дорожке ко мне навстречу неуверенно ступала девушка из золотисто-желтой аллеи. Я увидел ее темно-синие глаза; эти знакомые глаза, большие и немигающие, в упор глядели на меня.
— Ди-има?! — с искренним удивлением воскликнула она. — Здравствуй!
— Здравствуй, Люба!
Я услышал, как засмеялись девчата и побежали дальше, но Люба и не оглянулась на них.
В таких встречах есть, по-моему, нечто общее для всех, то, что передать словами очень трудно. Помню, мы стояли, как бы ощупывая взглядом друг друга и как будто не веря в эту встречу, не зная, с чего и как начинать разговор. Я видел: она ждала от меня первых слов, а я растерянно ждал того же от нее.
— Вот как мы… — с коротким смешком начала она, не замечая, что ее пальцы нервно обрывают мелкие клочки газеты.
— Да, неожиданность… — проговорил я, мучаясь тем, что это не то и совсем не так надо говорить, но я продолжал рассеянно повторять сухие, черствые, вовсе ничего не значащие слова. — Да… вот… однако…
— Ничего неожиданного, — бойко заговорила Люба, уже оправясь от растерянности. — Прямо напротив, за парком, Дом творчества… Ты же знаешь? Вот мы и ходим всей капеллой через парк, напрямую: так ближе к нашему временному общежитию. Нас тут много. Отовсюду. Клубные работники, библиотекари… Собрали на областной семинар, на десять дней. Сегодня первый день…
И только сейчас исчезла моя скованность. Я заметил, что мы на «ты» с Любой. А она как будто ничего и не хотела замечать. На этот раз она была в коричневых туфлях на белой каучуковой подошве и в затейливо-ажурных чулках шоколадного цвета. Только платок на ней, пушистенький и светло-желтенький, напоминал пух цыплят-крохотуль. Теперь уж и у меня развязался язык, и мы, перебивая один другого, говорили беспорядочно и так много, будто боялись, что кто-то из нас сейчас уйдет и
