еще крепкая. Говорят, она бывшая попова дочка, грамотная, когда-то ушла в монастырь, сбежала оттуда, скиталась где-то в чужих краях, а под старость нашла приют в деревне и живет теперь в няньках у счетовода. Заявляется однажды эта Агафья в библиотеку. Она берет для себя и для счетовода книги и всегда возвращает их в срок. И вот, значит, спрашивает: «Любезная ты моя, а нет тут у тебя где-нибудь Вернанда Шова?» И смотрит на меня сквозь очки ну словно в самую душу. «Какого Вернанда Шова, бабушка?» — удивляюсь я, потому что впервые слышу это странное имя. «Ага, Вернанда Шова, детка, счетоводу моему…» Гадала я гадала: что же это за писатель такой, а потом все же догадалась… «Бабушка — говорю, — может, Бернард Шоу?» — «Он, детка, во-во… — закивала головой Агафья и упрямо повторила: — Он самый, Вернанд Шова». Но книги не было, и бабуля сильно огорчилась. А вы говорите — не брать книг. Вы бы тоже взяли…
Я подумал и дал неполное согласие:
— Да, возможно… Однако дел у вас по горло. Так что, Люба, давайте-ка трогать помаленечку…
Она вскинула длинные ресницы, и темно-синие глаза ее глянули на меня помягче, чем прежде, доверчивее: возможно, потому, что я впервые назвал ее по имени.
— Ой, разболталась я, — спохватилась вдруг она и тут же заторопилась, вставая со скамейки. — А вас как зовут? А то даже не буду знать имени своего доброго рыцаря…
— Дима, — сказал я.
И мы опять пошлепали по лужам к трамвайной остановке, но теперь уже рядышком. Мне хотелось сделать для Любы что-нибудь хорошее — ну хотя бы сказать ей что-то напутственное, доброе и простое, в общем, такое, чтобы не скоро стерлось в памяти. Но я отчего-то не мог сейчас связать и двух слов. Все, что лезло в голову, казалось плоским, мелким или же слезливым…
— Когда настанет лето, Дима, приезжайте к нам отдыхать. Места у нас — вы таких не видели! Чудесные, живописные… И люди у нас очень приветливые, гостеприимные.
— Боюсь, что отдых этот мне выйдет боком, если добираться к вам вашим же способом…
— Не трусьте, Дима! Не будьте зайчишкой. — И она засмеялась, взглянув на меня озорно и с лукавинкой.
С гулом и лязгом подкатил трамвай. Я внес тюки в вагон, следуя за Любой. Уж и сам не знаю, как это у меня так глупо получилось, но я неожиданно крепко прижался щекой к холодноватой коже Любиной руки и мгновенно выскочил из вагона. Трамвай покатил дальше, к вокзалу. Я постоял, необычайно взволнованный и, кажется ничего не соображая, затем сунул руки в карманы плаща и медленно побрел вдоль линии. И вдруг я почувствовал себя обнаженнейше одиноким, словно меня только что покинул человек, с которым так легко и радостно было жить. Зачем я ее отпустил? Может, она и не ела с утра ничего? Может, у нее нет денег? И как она будет добираться с таким грузом? Надо было бы доехать с нею до вокзала и помочь там сесть в автобус… Пень я пень! Тюха! И как только я не клял себя!
Я повернул к скверику, к той самой «нашей» скамье, и опять сел и начал вспоминать все по порядку: встречу нашу на грузовике, весь тот разговор; потом — книжный магазин, мою растерянность при виде Любы, затем ее рассказы о своих односельчанах; и здесь я как бы заново прочел этот список маленьких, но неотложных людских забот, доверенных библиотекарю, как человеку, который поможет им в чем-то; я подумал о председателе и о колхозной машине, на которой он наверняка уж не без самодовольства разъезжает где-то на виду у всех…
Расстроенный своими непривычными мыслями, я вздохнул, поднялся и направился к ближайшему кинотеатру. «Может, развлекусь и проясню мозги немного, — решил я, — а то в голове какой-то ералаш…»
«Газик» наш тормознул с таким раздирающим скрипом, будто кто изо всей силы, в две руки, скребнул острым лезвием большого ножа по стеклу. Мысли мои в один миг прервались. Дед, укачанный долгой ухабистой дорогой, дремал. Его даже не разбудил сильный толчок. Баба жевала всухомятку белую булку, отщипывая пальцами по кусочку. Парни сразу всполошились, повскакивали и в открытую, не стесняясь, зубоскалили про то, что им уже давно невмоготу… Потом они дружно, словно по команде, спрыгнули за борт. Я тоже слез, чтобы размять маленько онемелые и слегка замерзшие ноги, и начал подскакивать и выбивать подошвами чечетку.
Неровная проселочная дорога терялась где-то вдали, у темнеющего за пригорком лесочка. По обе стороны дороги глубоко в снегу стоял сплошной березняк. Снег лежал на каждом прутике, тяжело пригибая ветки книзу. Даже на телеграфных столбах, на чашечках изоляторов снег белел пышными стопками, а провода обвисали так, что казалось, они стонут под навалившейся на них тяжестью. И тишина была невероятная, глухо-заснеженная, спокойная и величественная.
Эту красоту и тишь нарушил женский хохот, и я заметил, как женщина в пуховом платке игриво выскочила из кабины и скрылась за придорожными кустами.
Парни подошли к шоферу, который, подняв капот, ковырялся в моторе. Один из парней хлестко припечатал ладонью по выставленному заду шофера и рявкнул: «Кончай стоянку, ас!» Рябой громила, никак не реагируя на подобное обращение к нему, спокойно закрыл капот и повернулся к парням, хрипловатым баском говоря им о чем-то и недоброжелательно поглядывая в мою сторону. Парни тоже посмотрели на меня, что-то высказали вполголоса, и вся эта наглая троица расхохоталась.
— Дуська! — горласто пробасил рябой, — тебе помочь там слона рожать?
Парни опять заржали так, что вздрогнула тишина и с проводов посыпался снег.
Женщина с размалеванно-манекенным лицом вышла на дорогу, дробно потопала валенками, стряхивая снег, и не спеша залезла в кабину.
Я услышал развеселый хохот: видимо, женщина дала исчерпывающий ответ на столь пикантный вопрос рябого. Все трое закуривали. Парни брали папиросы из пачки, протянутой рябым, и толковали о чем-то, посмеиваясь; похоже было, что они договариваются насчет чего-то…
Я залез в кузов, уселся на свое место и подумал, усмехаясь: «Не пришелся им по душе… Не имею папирос и заплатил не по взимаемой таксе…»
Спустя минут пять «газик» снова мчался по наезженной дороге, подпрыгивая на ухабах. В кузове все ходило ходуном — и ящички, и мешки с почтой, и я вместе с мешками, и остальные четверо пассажиров. Подумав, что эта тряска по сравнению с тем, что ощущаешь в мчащемся по полю тягаче, который таскал наше орудие, всего-навсего отдаленное напоминание о днях нелегкой армейской службы, я снова предался своим радостным воспоминаниям…
Было уже
