Впрочем, я поступил в острог зимою, в декабре месяце, и ещене имел понятия о летней работе, впятеро тяжелейшей. Зимою же в нашей крепостиказенных работ вообще было мало. Арестанты ходили на Иртыш ломать старыеказенные барки, работали по мастерским, разгребали у казенных зданий снег,нанесенный буранами, обжигали и толкли алебастр и проч. и проч. Зимний день былкороток, работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острог рано, гдеему почти бы нечего было делать, если б не случалось кой-какой своей работы. Нособственной работой занималась, может быть, только треть арестантов, остальныеже били баклуши, слонялись без нужды по всем казармам острога, ругались, заводилимеж собой интриги, истории, напивались, если навертывались хоть какие-нибудьденьги; по ночам проигрывали в карты последнюю рубашку, и все это от тоски, отпраздности, от нечего делать. Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы,кроме вынужденной работы, в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли несильнейшая, чем все другие. Это: вынужденное общее сожительство. Общеесожительство, конечно, есть и в других местах; но в острог-то приходят такиелюди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними, и я уверен, что всякийкаторжный чувствовал эту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно.
Также и пища показалась мне довольно достаточною. Арестантыуверяли, что такой нет в арестантских ротах европейской России. Об этом я неберусь судить: я там не был. К тому же многие имели возможность иметьсобственную пищу. Говядина стоила у нас грош за фунт, летом три копейки. Нособственную пищу заводили только те, у которых водились постоянные деньги;большинство же каторги ело казенную. Впрочем, арестанты, хвалясь своею пищею,говорили только про один хлеб и благословляли именно то, что хлеб у нас общий,а не выдается с весу. Последнее их ужасало: при выдаче с весу треть людей былабы голодная; в артели же всем доставало. Хлеб наш был как-то особенно вкусен иэтим славился во всем городе. Приписывали это удачному устройству острожныхпечей. Щи же были очень неказисты. Они варились в общем котле, слегказаправлялись крупой и, особенно в будние дни, были жидкие, тощие. Меня ужаснулов них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакоговнимания.
Первые три дня я не ходил на работу, так поступали и совсяким новоприбывшим: давалось отдохнуть с дороги. Но на другой же день мнепришлось выйти из острога, чтоб перековаться. Кандалы мои были неформенные,кольчатые, «мелкозвон», как называли их арестанты. Они носились наружу.Форменные же острожные кандалы, приспособленные к работе, состояли не из колец,а из четырех железных прутьев, почти в палец толщиною, соединенных между собоютремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К серединному кольцупривязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся к поясному ремню,надевавшемуся прямо на рубашку.
Помню первое мое утро в казарме. В кордегардии у острожныхворот барабан пробил зорю, и минут через десять караульный унтер-офицер началотпирать казармы. Стали просыпаться. При тусклом свете, от шестериковой сальнойсвечи, подымались арестанты, дрожа от холода, с своих нар. Большая часть быламолчалива и угрюма со сна. Они зевали, потягивались и морщили свои клейменыелбы. Иные крестились, другие уже начинали вздорить. Духота была страшная.Свежий зимний воздух ворвался в дверь, как только ее отворили, и клубами парапонесся по казарме. У ведер с водой столпились арестанты; они по очереди браликовш, набирали в рот воды и умывали себе руки и лицо изо рта. Водазаготовлялась с вечера парашником. Во всякой казарме по положению был одинарестант, выбранный артелью, для прислуги в казарме. Он назывался парашником ине ходил на работу. Его занятие состояло в наблюдении за чистотой казармы, вмытье и в скоблении нар и полов, в приносе и выносе ночного ушата и вдоставлении свежей воды в два ведра – утром для умывания, а днем для питья.Из-за ковша, который был один, начались немедленно ссоры.
– Куда лезешь, язевый лоб! – ворчал один угрюмый высокийарестант, сухощавый и смуглый, с какими-то странными выпуклостями на своембритом черепе, толкая другого, толстого и приземистого, с веселым и румянымлицом, – постой!
– Чего кричишь! За постой у нас деньги платят; сампроваливай! Ишь, монумент вытянулся. То есть никакой-то, братцы, в нем фортикультяпностинет.
«Фортикультяпность» произвела некоторый эффект: многиезасмеялись. Того только и надо было толстяку, который, очевидно, был в казармечем-то вроде добровольного шута. Высокий арестант посмотрел на него сглубочайшим презрением.
– Бирюлина корова! – проговорил он как бы про себя, – ишь,отъелся на острожном чистяке! *1 Рад, что к разговенью двенадцать поросятпринесет.
======================
*1 Чистяком назывался хлеб из чистой муки, без примеси.(Прим. автора.)
======================
Толстяк наконец рассердился.
– Да ты что за птица такая? – вскричал он вдруг,раскрасневшись.
– То и есть, что птица!
– Какая?
– Такая.
– Какая такая?
– Да уж одно слово такая.
– Да какая?
Оба впились глазами друг в друга. Толстяк ждал ответа и сжалкулаки, как будто хотел тотчас же кинуться в драку. Я и вправду думал, чтобудет драка. Для меня все это было ново, и я смотрел с любопытством. Новпоследствии я узнал, что все подобные сцены были чрезвычайно невинны иразыгрывались, как в комедии, для всеобщего удовольствия; до драки же никогдапочти не доходило. Все это было довольно характерно и изображало нравы острога.
Высокий арестант стоял спокойно и величаво. Он чувствовал,что на него смотрят и ждут, осрамится ли он или нет своим ответом; что надобыло поддерживать себя, доказать, что он действительно птица, и показать, какаяименно птица. С невыразимым презрением скосил он глаза на своего противника,стараясь, для большей обиды, посмотреть на него как-то через плечо, сверхувниз, как будто он разглядывал его как букашку, и медленно и внятно произнес:
– Каган!..
То есть что он птица каган. Громкий залп хохотаприветствовал находчивость арестанта.
– Подлец ты, а не каган! – заревел толстяк, почувствовав,что срезался на всех пунктах, и дойдя до крайнего бешенства.
Но только что ссора стала серьезною, молодцов немедленноосадили.
– Что загалдели! – закричала на них вся казарма.
– Да вы лучше подеритесь, чем горло-то драть! – прокричал кто-тоиз-за угла.
– Да, держи, подерутся! – раздалось в ответ. – У нас народбойкий, задорный; семеро одного не боимся…
– Да и оба хороши! Один за фунт хлеба в острог пришел, адругой – крыночная блудница, у бабы простоквашу поел, зато и кнута хватил.
