на верхнюю ступеньку боковой лестницы и подслушивали, что говорят взрослые, надеясь услышать неприличное слово или историю. Мы носились по длинным коридорам под бдительным взглядом десятков мертвых оленьих голов. Рано или поздно мы сталкивались с волынщиком бабушки. Взъерошенный, похожий на грушу, с густыми бровями и в твидовом килте, он всегда следовал за бабушкой, потому что ей нравился звук волынки, как королеве Виктории, хотя Альберт, говорят, называл волынку «скотским инструментом». Проводя лето в Балморале, бабушка просила волынщика играть утром, чтобы разбудить ее, и вечером в качестве сигнала к ужину.
Его инструмент был похож на пьяного осьминога, гибкие щупальца которого сделаны из серебра и красного дерева. Мы видели волынку уже не раз, но в тот вечер волынщик предложил нам ее подержать. Попробовать поиграть на ней.
- Правда?
- Давайте.
Мы смогли извлечь из волынки лишь какой-то слабый писк. У нас просто не хватало духу. А у волыншика грудная клетка была размером с бочку виски. У него волынка вопила и стенала.
Мы поблагодарили его за урок и пожелали спокойной ночи, потом вернулись в детскую, где Мейбл проконтролировала чистку зубов и умывание. А потом - спать.
Кровать у меня была высокая. Мне приходилось на нее запрыгивать, а потом я перекатывался в продавленный центр. Такое чувство, словно залазишь на книжный шкаф, а потом проваливаешься в щель. Матрас был чистый, свежий, разных оттенков белого. Алебастровые простыни. Кремовые покрывала. Стеганые одеяла цвета яичной скорлупы. (Почти всюду - вензель ER, Elizabeth Regina.). Всё натянуто, как барабан, так искусно выглажено, что легко можно было заметить столетние сокровища залатанных дыр.
Я до подбородка накрывался простынями и одеялами, потому что не любил темноту. Нет, не так: я ненавидел темноту. Мама - тоже, так она мне сказала. Я унаследовал это от нее вместе с ее носом, ее голубыми глазами, ее любовью к людям, ненавистью к самодовольству, лицемерию и напыщенности. Вижу себя лежащим под этими одеялами - я всматриваюсь в темноту, прислушиваясь к шороху насекомых и уханью сов. Воображал ли я, что по стенам скользят силуэты? Смотрел ли я на полоску света на полу - она всегда была там, потому что я настаивал, чтобы дверь оставляли приоткрытой? Сколько времени проходило, пока я засыпал? Иными словами, сколько оставалось моего детства и насколько я его ценил, наслаждался им, прежде чем его хватиться...
- Папа?
Он стоял у моей кровати, смотрел на меня. В своем белом халате он был похож на призрака из пьесы.
- Да, мальчик мой.
Он едва заметно улыбнулся и отвел глаза.
В комнате больше не было темно. Но и света в ней не было. Странная промежуточная тень, какая-то коричневатая, почти как вода в древнем водопроводе.
Он посмотрел на меня как-то странно, никогда он так не смотрел на меня раньше. Со страхом?
- Папа, что случилось?
Он сел на край моей постели. Положил руку на мое колено.
- Мальчик мой, мама попала в автомобильную аварию.
Помню, как я подумал: «Авария... Ладно. Но с ней ведь всё в порядке? Да?».
Отчетливо помню, как эта мысль пронеслась в моем мозгу. Помню, как я терпеливо ждал, пока папа подвердит, что с мамой всё в порядке. И помню, что он этого не сделал.
В душе моей всё перевернулось. Я начал тихо умолять папу, или Бога, или обоих: «Нет, нет, нет».
Папа смотрел на складки старого стеганого одеяла, покрывал и простыней:
- Были осложнения. Мама слишком серьезно пострадала и ее отвезли в больницу, мальчик мой.
Он всегда называл меня «мальчик мой», но сейчас как-то слишком часто произносил эту фразу. Голос его был мягок. Кажется, папа был в шоке.
- В больницу?
- Да, тяжелые ранения.
Упоминал ли он о папарацци? Рассказал ли, что ее преследовали? Не думаю. Не могу поручиться, но, скорее всего, нет. Папарацци создавали такие проблемы для мамы и для всех остальных, что об этом и не было нужды упоминать.
Я снова подумал: «Ранена...но с ней ведь всё в порядке. Ее отвезли в больницу, они приделают ее голову на место, и мы пойдем ее проведать. Не позднее, чем сегодня ночью».
- Они пытались, мальчик мой. Боюсь, она не выкарабкалась. .
Эти слова вонзились в мой мозг, как дротики в доску для дартса. Он сказал именно так, точно помню. «Она не выкарабкалась». Кажется, в это мгновение мир остановился.
Нет, не кажется. Ничего не кажется. Мир несомненно, определенно и безвозвратно остановился.
То, что я отвечал папе, моя память не сохранила. Возможно, я ничего не ответил. Что я помню с ужасающей ясностью - я не плакал. Ни слезинки.
Папа меня не обнял. Он не был силен в проявлении эмоций в обычных обстоятельствах, как можно было ожидать, что он проявит эмоции при таком потрясении? Но его рука снова упала на мое колено, и он сказал: «Всё будет хорошо».
Для него это и так было много. Теплые отцовские слова, исполненные надежды. И такие лживые.
Он встал и ушел. Не помню, откуда я узнал, что он уже - в другой комнате, уже рассказал Уиллу, но я знал об этом. Я лежал там, или сидел. Не вставал с постели. Не принимал ванну, не ходил в туалет. Не одевался. Не звал Уилла или Мейбл. После десятилетий попыток восстановить в памяти события того утра я пришел к одному непреложному выводу: я точно оставался в комнате, ничего не говорил, ни с кем не виделся до девяти часов утра, когда снаружи заиграла волынка.
Хотелось бы мне вспомнить, что играл волынщик. Но, вероятно, это не имеет значения. Для волынки важна не мелодия, а тональность. Волынке уже тысячи лет, ее назначение - усугубить то, что у человека на душе. Если у вас дурашливое настроение, волынка его усилит. Если вы злитесь, волынка доведет вашу кровь до наивысшей точки кипения. А если у вас горе, даже если вам двенадцать и вы не знаете, что у вас горе, наверное, особенно если вы не знаете, что у вас горе, волынка может просто свести вас с ума.
4.
Было воскресенье. Так что мы, как всегда, пошли в церковь.
Крати Кирк. Гранитные стены, большая крыша из шотландской сосны, витражи, которые много лет назад подарила королева Виктория, возможно, во искупление беспорядка, который она внесла в тамошнее богослужение. Что-то связанное с богослужением главы англиканской церкви в шотландской церкви - это вызвало волнение, которое я никогда
