или другую нужную вещь.
На обед и на ужин дают жидкую кашу-размазню. Размазню мало кто любит — вечно остается в тарелках.
Чудак Даль отдает вкусную булку за тарелку кашицы, переливает размазню в свою посудину, уносит куда-то.
В час досуга по скрипучей лестнице незаметно поднимается на чердак. Там, в уголке, за стропилами, прячет он свою тайну — модель корабля.
Руки у Владимира ловкие — хорошо мастерит, вырезывает, клеит. Кашицу приберегает вместо клейстера.
Фрегат получается на славу: мачты, паруса, орудия. Как на картинке в классе.
От едкой чердачной пыли свербит в носу. Даль морщится, боится чихнуть: высекут.
Разве не твердит инспектор, колотя кадетов серебряной табакеркой по голове: «Не мудри по-своему! Делай то лишь, что велено!»
А Далю обидно: завтрашний морской офицер, он строит модель корабля, — и должен таиться, прятать хорошее.
Почему?
…В просторных улицах гуляет ветер.
Даль спешит по проспектам. Возвращается в корпус.
За успехи в учении и примерную дисциплину был на каникулы отпущен к родне.
Жил он у тетушки Анны Христофоровны, с утра до вечера трудился не покладая рук.
В классе физики увидел электрическую машину и решил сделать такую же. Раздобыл кусок толстого стекла и все три дня отпуска провозился за его отделкой, стараясь обточить, округлить его и просверлить в нем дырку.
Даль спешит в корпус, тащит стекло под мышкой.
Громовой голос раздается неожиданно сверху:
— Что ты несешь, мерзавец?
Владимир застывает на месте, вскидывает глаза — в окне второго этажа грозное лицо одного из корпусных офицеров.
— Брось стекло, мерзавец!
Даль не шевелится.
— Ну, я ж тебя!
Лицо исчезает.
Некоторые говорят, что тут послушный Даль швырнул стекло на мостовую и оно взорвалось сотнями сверкающих брызг.
Сам Даль рассказывает, что бросился бежать, спрятал стекло в надежное место и после целый месяц старался не попасться на глаза сердитому офицеру.
Все вроде кончилось благополучно, но Далю обидно: по прихоти самодура уничтожать свой труд, прятаться, унижаться.
Почему?
…К Новому году в корпусе готовятся задолго. Делают маскарадные костюмы, каждая рота мастерит свою праздничную пирамиду.
Пирамида — это большой фонарь из тонкой бумаги. На бумаге рисуют яркие картинки. В праздничный вечер пирамиды освещают изнутри. Получается красиво.
Офицеры тоже любуются картинками. Обсуждают, чья пирамида лучше. Однако делать пирамиды не разрешают. Не положено.
Пирамиды сооружают тайком. На чердаке. В закоулках темных галерей.
В Далевой роте пирамида задумана огромная. Все приготовлено заранее и незаметно: лучина, картинки, вырезки. Остается собрать.
Собирают до рассвета, в умывальне.
Дежурный воспитатель — как гром среди ясного неба. Разъяренный, крушит, ломает, топчет. «Розог! — кричит. — Розог!» Брань, побои, слезы.
И все же потом пирамиду заканчивают. Из уцелевших кусков, из остатков. И даже такая пирамида очень хороша. Офицеры на балу разглядывают да похваливают. Лютый воспитатель потирает руки, хвастается: «Наша рота!..»
А Далю обидно.
Почему все это?
Обида не только боль, обида — урок. И надолго.
Не досади малому, не попомнит старый.
УЧИТЕЛЯ — ПЛОХИЕ И ХОРОШИЕ
Старики любят вспоминать. Детство, школу, учителей. Часто вспоминают смешное. Забавные выходки нелепого преподавателя. Проказы товарищей — дохлую кошку, подброшенную в учительский стол, или кулек с порохом, спрятанный в печке. Старики думают о детстве с улыбкой. Даже детские горести кажутся милыми и смешными.
Нелепых учителей в Далево время было хоть отбавляй. Сотни случайных людей — глупых, смешных, жестоких. Негодяй, который топтал праздничную пирамидку, труд многих ночей, был не то внуком, не то племянником тогдашнего директора корпуса. Этого оказалось достаточно, чтобы стать воспитателем.
Старший учитель французского языка Триполи отворял дверь в соседний класс, дразнил Белоусова, учителя немецкого языка: «Белоус, черноус, синеус…» Белоусов мчался к двери, ревел яростно: «Ах ты пудель!» Начиналась перебранка. Триполи имел генеральский чин.
Мудрено ли, что Даль, вообще не любивший корпус за несправедливость, за скамью для порки, за серебряную табакерку, которой колотил по кадетским головам инспектор, вспоминал своих учителей либо с горечью: «Одни розги!», либо со стариковским снисходительным смешком?..
Весело читать про Триполи и Белоусова, про учителя Груздева, который злился, услышав слово «грузди», или про воспитателя Метельского, который запрещал кадетам упоминать слово «метель»: «Не смей говорить — «метель», говори — «вьюга»!»
Весело читать задачки из курса арифметики «штык-юнкера» Войтеховского:
