адмирал Ушаков. Уволенный царем от службы, томился в отставке независимый Сенявин. Заглядывал в классы инспектор корпуса, прославленный мореходец Иван Крузенштерн. Плыл вокруг света Лазарев. Замышлял поход в Антарктику Фаддей Беллинсгаузен.
Будущие кадеты, будущие адмиралы, герои Севастополя, Корнилов и Истомин — еще дети малые — робко складывали первые слоги. А рядом с Далем жил по тому же колоколу будущий их сотоварищ — кадет Павел Нахимов.
Все вроде бы шло к тому, чтобы стать Далю отличным моряком. Подобно многим другим выпускникам приумножить славу корпуса.
Ведь по выучке мастера знать.
На рассвете звонил колокол. Еще заспанные, кадеты строились во фронт. Дежурный офицер шествовал меж рядов, проверял, чисты ли руки, подстрижены ли ногти, все ли пуговицы на мундире.
Завтракать, обедать и ужинать шли строем в залу. Зала была огромная; говорили, будто в ней может свободно маневрировать батальон.
Столы сверкали дорогою посудою. Жидкую кашицу черпали серебряными ложками. Простой квас пили из тяжелых серебряных стоп.
Корпус славился музыкой. Корпусной оркестр приглашали играть на балах. По субботам кадетов учили танцевать. Гремели полонезы, мазурки. Тоненько звякал хрусталь в громадных люстрах. В натертом до блеска паркете отражались светлые кадетские брюки.
Со стороны посмотреть — радостная картинка: чистенький юноша, сверкающий галунами, погончиками и пуговками, тянет квасок из массивного кубка или отплясывает лихо мазурку в парадной зале.
Но у Владимира Даля перед глазами другая картинка — мрачная. Тускло освещенная комната — «дежурка», — бадейка с розгами, гладкая скамья и скучающий барабанщик, готовый всякую минуту исполнить роль палача. Застряла в памяти невеселая картинка. Накануне смерти Даль скажет про годы учения: «Одни розги».
По корпусу ходили вразвалку бывалые кадеты — «старики». Из-под расстегнутых курток торчали, разъяряя начальство, ярко-красные шейные платки.
«Старики» грубили офицерам, держали в рабстве малышей, по вечерам самовольно удирали из корпуса — это называлось «ходить на ваган».
«Старики» не боялись порки, потому именовались еще «чугунными». Случалось, нарочно брали на себя чужую вину. Презрительно говорили ожидавшему наказания: «Ты, поди-ка, разрюмишься да станешь прощения просить! Ну скажи, что это я!» Под розгой «чугунные» прощения не просили, не хныкали. Ругали на чем свет стоит барабанщика, хрипло дерзили воспитателю.
Даль не мог, как «старики». Он был юноша старательный, воспитанный и удивительно аккуратный. Ему легче было застегиваться на все пуговицы, чем ходить нараспашку.
Но и это не спасало от розги. Секли не только за что-то. Ни за что тоже секли. Чтобы оказаться на холодной гладкой скамейке, вовсе не обязательно пропустить класс, затеять драку в спальне или «сходить на ваган».
Все в корпусе знали кадета, которого высекли трижды за один час.
На экзамене священник дал кадету прочитать отрывок из священного писания. Кадет прочитал так, как в книге.
— Не так, — сказал священник.
Кадета разложили на скамье и выпороли — за рассеянность.
— Читай еще раз, — повелел духовный отец.
И кадет еще раз прочитал так же.
И его опять выпороли — за непослушание.
И снова приказали читать. Кадет третий раз прочитал злополучный отрывок. Слово в слово. То, что черным по белому было напечатано в книге.
В третий раз его пороли — за упрямство.
Потом священник сам заглянул в книгу. Там оказалась опечатка!
Свист розги висел над страной. Надо ли удивляться, что какому-то кадетику лишний раз всыпали горячих?..
Кадет Владимир Даль изо всех сил старался не нарушить порядка, но все ждал, когда подведут к скамейке, прикажут: «Ложись!» Он знал, что подчинится. Он был исполнителен. До мелочей точно представлял себе, как разденется, как ощутит первое прикосновение холодной скамьи, как увидит совсем рядом мокнущие в бадейке прутья.
Самое интересное, что Даль был из числа тех немногих кадетов, кого за пять лет учения так ни разу и не высекли.
Его никогда не пороли, а он даже на смертном одре вспомнил розги.
Другие, поротые, писали восторженные мемуары о корпусе, а Даль, небитый, примерный ученик, всю жизнь терпеть не мог это заведение.
Он жил по распорядку, застегнутый на все пуговицы, старательный, аккуратный, — и знал, что в любую минуту его могут высечь.
Свист розги преследовал его, отравлял ему юность.
На рассвете колокол будил Даля, одновременно пробуждал в нем мысли о порке.
Так и жил в корпусе: спина наша, а воля ваша.
ОБИДЫ
Люди разные, и обиды у каждого свои.
В корпусе, где жила несправедливость, обид было много. Разных. На всех хватало.
У Даля были свои детские обиды. Они долго не затягивались, долго его точили.
…Утром, к завтраку, выдают по чайной булке. Булка, хрустящая, вкусная, высоко ценится. На нее можно выменять карандаш, пуговицу
