проходит, тесно прижимаясь к стене склада. Пригнувшись, разведчики быстро пробегают пятидесятиметровую перепаханную и засаженную картофелем просеку… На картофельной ботве блестит роса. Над космами редеющего тумана смутно виднеются деревянные вышки. Это уж совсем неприятно — сторожевые вышки на перекрестках просек и дорог. Днем тут и вовсе не прошмыгнешь незамеченным. Следующую просеку разведчики переползают по-пластунски. Аня: отряхивает на ходу испачканный костюм, а у Зины для этого нет уже сил.
Группа продирается сквозь густой молодой ельник, а над лесом рокочет мотор.
Бреющим полетом летит самолет-разведчик. На фюзеляже чернеет так хорошо знакомый Ане крест люфтваффе с желтыми обводами, видна даже клепка на бронированном брюхе. «Фиэелер-шторьх» пролетает на север, к месту выброски разведчиков, и, рокоча, долго кружит там. Сверху пилоту отлично видны парашюты, повисшие на соснах. На фоне темно-зеленой хвои они горят в косых лучах утреннего солнца, словно огромные белые фонари.
— «Викинг-один»! Я «Викинг-два»! Вижу в двух километрах юго-западнее деревни Эльхталь семь парашютов.
Вот такой же «шторьх» — «аист» по-немецки — кружил над Сещей в тот последний день, 24 сентября, когда немцы-факельщики жгли поселок, а эсэсовцы минировали покинутую авиабазу…
— Внимание — парашютисты! Данные о выброске десанта подтвердились. В двух километрах юго-западнее деревни Эльхталь самолетом-разведчиком замечено семь парашютов. Дежурное подразделение СД на подходе. Немедленно установите цепь заградительных засад по имеющемуся у вас плану. Пустите по следу служебно-розыскных собак!..
Крылатых оглядывается на разведчиков.
— Шире шаг!
Чтобы подбодрить радисток, капитан с улыбкой говорит:
— Ти-ти-ти-та-та!.. «И-дут ра-дис-ты!»
Так заучивают будущие радисты цифру «три»: точка-точка-точка-тире-тире.
Пять часов форсированного марша. Сколько пройдено километров? Двадцать? Тридцать? Устали вконец не только девушки, но и ребята. Зварика и Мельников несут шестикилограммовые сумки с радиопитанием. Мельников и Раневский примечают, запоминают ориентиры — ночью придется вернуться на почти безнадежные поиски грузового тюка. Если все будет хорошо… А ориентиров в этом культурном лесу почти нет, такой он весь одинаковый. Хорошо, что Мельников с самого начала марша запоминал номера лесных кварталов, чернеющие на столбах на перекрестках просек…
За частоколом сосен лучисто блещет солнце. Впереди, в полкилометре, взахлеб лают собаки. Спроста или неспроста? Слева и справа гудят автомашины. За сосняком скрипят колеса фурманок, слышится немецкий говор. Обычное утреннее движение или облава?
А у деревни Эльхталь рыщут по лесу эсэсовцы из особой истребительной команды по уничтожению парашютистов. Найдены шесть парашютов русских десантников и один грузовой тюк с парашютом!..
Группа Крылатых выходит к опушке. Капитан сигналит рукой: «Ложись!» Крылатых подползает к лесной обочине, минут пять наблюдает; ползком — обратно. Лицо у капитана бледное, со следами усталости, но как будто спокойное.
— Дневать будем вон в том квартале, — шепчет он. — Мельников и Раневский! Ведите наблюдение на опушке. Сменю вас через два часа. Там деревня, фольварки на шоссе…
Для дневки капитан Крылатых, опытный лесовик, выбрал квартал, засаженный в три яруса соснами.
Разведчики скрываются в густом мелком сосняке. Аня едва ползет. Руки, ноги — как ватные. Глаза слипаются от изнеможения, от бессонной ночи. У Зины измученное, осунувшееся лицо.
— Располагайтесь! — хрипловато шепчет капитан.
Он еще раз оглядывает лес, землю. Важно не остановиться в намеченном для рубки квартале леса или там, где немцы пасут скот, косят сено, собирают ягоды…
Самый «старый» в группе — белорус Юзек Зварика, ему почти тридцать лет, вытирает ладонью потные, с рыжеватой щетиной щеки, осторожно зажимает нос пальцами, сморкается.
— Ш-ш-ш! — тикает на него капитан. — Разговаривать, шуметь, вставать запрещаю.
Аня и Зина не слышат этих слов. Они, обнявшись, спят.
Во сне Аня перенеслась домой, в Сещу. Сещу бомбили, и все они: Аня, мать, отец, сестренки — бежали под обстрелом по горящему поселку…
Почти два года наводила Аня Морозова советские самолеты на гитлеровскую авиабазу в Сеще, руководя советско-польско-чехословацкой подпольной организацией…
После того солнечного сентябрьского дня, когда «тридцатьчетверки» 50-й армии ворвались в разрушенную, дымящуюся Сещу, Аня, не переводя дыхания, взялась за новую работу. И всякий труд, даже самый черный и, казалось бы, неблагодарный, радовал ее — в Сещу возвращалась жизнь. Надо было устроить семью, прокормить ее: отец ушел в армию, больной матери хватало хлопот с сестрами. Руки у Ани были в мозолях, но она отдыхала душой. Все радовало ее в освобожденной Сеще — и первые краснозвездные «ястребки» новых марок на аэродроме, и книги Гроссмана, и стихи Симонова, открыто лежащие на столе, и то, что мама бросила в печку табличку с надписью «Только для немцев». Ее не смущали даже те косые взгляды, которые бросали на нее и Люсю Сенчилину иные сещинские старожилы — не могла же она, в самом деле, показывать каждому свой новенький комсомольский билет, выданный Дубровским райкомом ВЛКСМ 12 января 1944 года.
Аня поступила на должность учетчицы в отделе снабжения штаба строительного управления ИКВД.
Как будто все шло у Ани хорошо, но потом тот покой, о котором она мечтала два страшных года немецкой оккупации, начал понемногу тяготить ее. Сразу после освобождения Сещи ее звал в разведку Иван Петрович Косырев, но Аня не могла тогда уйти из Сещи, оставить больную мать с тремя сестренками… Читая не немецкие, а советские газеты, слушая не берлинское, а московское радио, узнавая об освобождении все новых городов и о жарких боях польских и советских партизан в Липских лесах в Польше, Аня подолгу задумывалась, все чаще вспоминала пережитое. Ее тянуло в поле, где еще валялись дюралевые обломки «юнкерсов», взорванных в небе партизанскими минами; она шла к железнодорожной насыпи — туда, где под откосом лежали, ржавея, останки вагонов из эшелона, подорванного участником их группы поляком Яном Маленьким, Когда высоко над раззолоченными осенью дубовыми уремами Ветьмы и над красавицей Десной пролетали на юг дикие лебеди, Аня глядела с неясной тоской им вслед и чувствовала себя прирученным, с подрезанными крыльями лебедем, который, слыша трубные клики своих улетающих братьев, тревожно бьет крылами и силится взлететь, чтобы угнаться в синем поднебесье за белой стаей. Впереди у стаи — неведомые опасности, далекие расстояния, снеговые тучи и злые вьюги…
В канун войны порой казалось ей, будто настоящая, кипучая жизнь проходит мимо «делопута» Морозовой. Руководя подпольем, она чувствовала себя в самой гуще настоящей жизни, в самом центре событий. А теперь, когда прошла первая радость освобождения, она призадумалась: так ли, как надо, она живет?
С нарастающим нетерпением ждала писем от боевых друзей по подполью; тосковала по полякам Яну Большому, Стефану Горкевичу, по чеху Венделину Робличке, по Паше Бакутиной, по всем боевым друзьям. Наконец пришло письмо от Яна Тымы. Он писал,
