привык чувствовать обращенное на себя внимание. Но то, что разворачивалось вокруг нас, было явлением совершенно другого свойства.
— Боли отдают в ноги?
Это к нам подошел известный врач-нейрофизиолог.
— У меня отдавали. Я проигнорировал их. Мужчина я или нет? Что я, не способен расчистить полгектара земли бензопилой? В итоге повредил нерв. Пришлось оставить больницу. И преподавание.
Он продемонстрировал свою хромоту. Сиротливую голень, болтающуюся безвольно при каждом шаге.
— Страшно слышать что вы говорите! Я всегда боялась смерти.
Это была средних лет женщина, которая рядом с нами резала лук-порей, но теперь и ее затянуло в водоворот.
Казалось, Лабан погружается в пучину. Я взяла его за руку и повела за собой, медленно, не поворачиваясь спиной к говорящим.
Мы пошли к буфетной. Я завела его внутрь и закрыла за нами дверь. Он уставился на меня.
— Что это было? Что все это значит?
Я бы предпочла понемногу, шаг за шагом, открывать ему правду, постепенно представляя доказательства, так, как это, по-моему, и должно быть в освоении естественных наук. Но времени на это не было.
— В таком помещении, как кухня, где люди находятся вместе, обычно лишь небольшая часть их жизни происходит на поверхности, up front. Мы наблюдали, как стало проявляться остальное.
— Почему?
— Со мной это все время. Так было всегда. У меня это с рождения. Это проклятие.
Дверь открылась, официант вносит стопку подносов. Он замечает нас и останавливается.
— У меня родился сын, — говорит он. — Вчера утром. В шесть пятнадцать. Три килограмма восемьсот граммов. Меня переполняют чувства. Мы с его матерью…
Мы оба, не сговариваясь, попятились к двери.
— Никогда не поворачивайся спиной, — сказала я тихо. — Иначе они побегут за тобой.
Мы вышли в коридор и прикрыли за собой дверь. Лабан решил, что мы сбежали и теперь спасены. Я же надеялась только на передышку.
Зря мы на что-то надеялись. Лестница на первый этаж была заблокирована шелковым платьем размером с халат китайского мандарина.
Халат окутывал женщину — лауреата Нобелевской премии по химии, почтенную, уважаемую наследницу идей Брёнстеда[4]. Слезы текли у нее по щекам. Когда мы пытались пройти мимо, она схватила Лабана за запястье.
Должно быть, у нее была крепкая хватка: он остановился, как будто уперся в дверь.
— Вы хотите знать, почему я плачу. Это потому, что я изменяла своему мужу. Много лет.
По выражению лица Лабана было ясно, что уж точно не с ним. Лоб его покрылся испариной. Это было похоже на холодный пот от ужаса.
Мы оба чувствовали страдание женщины. В этом и заключается проблема реального мира. Это не стабильное химическое соединение, а нестабильная жидкая смесь. И большой процент этой смеси составляет страдание.
Я решила дать ей совет.
— У вас есть выбор. Либо вы уходите от него, либо расскажете ему все. Поверьте мне, я изучаю мужчин с четырнадцати лет.
При этих словах я обхватила ее запястье и освободила Лабана, переместив его руку к кончикам ее пальцев, подальше от мышечных креплений, туда, где хватка слабее всего.
— Полагаю, четырнадцать тебе исполнилось в прошлом году, — сказала она.
Это был хороший ответный выпад, вероятно, Нобелевскую премию по химии кому попало не дают. Но мне все равно удалось достучаться до нее, что-то внутри нее сдвинулось.
Мы проскользнули мимо и поднялись по лестнице.
— Как это у тебя получилось?
— Это единственный способ выжить, — ответила я, — в моей ситуации. Даешь добрые советы и одновременно пытаешься вырваться.
Между основным блюдом и десертом я сообразила, что Лабан композитор. И поняла я это, когда присутствующие затаив дыхание прослушали одну из его фортепианных сонат и две песни его собственного сочинения, после чего разразились оглушительными аплодисментами.
Он подошел ко мне и сел напротив.
— И как тебе?
Художники и ученые обычно слишком деликатны, чтобы, сойдя с подиума, тут же осведомляться у присутствующих об их мнении. Но уже тогда я почувствовала то, что поняла позже. Что Лабан Свендсен — эмпирик. Весь его предшествующий опыт подсказывал ему, что есть только один вариант развития событий: все будет хорошо — и никак иначе.
— Для меня существует только экспериментальный поп.
— Я играл только для тебя.
— Мне очень жаль. Я слышала только «блям-блям».
Я встала.
Он нырнул под стол, словно прыгнул в бассейн, и выскочил с моей стороны, как тролль из коробочки.
— Я должен кое о чем тебя спросить. У тебя есть парень?
И тут он понял, о чем спросил.
Внезапно нас окружили люди. Один человек положил руку на ладонь Лабана и наклонился вперед.
— Я провел терапевтические сеансы с тремя с половиной тысячами пациентов. За всю свою жизнь. Мне семьдесят два. Мой опыт…
Лабан посмотрел на него диким взглядом. И схватил меня за руку.
— Вот это эффект, эффект, о котором ты говорила!
Я высвобождаюсь. В коридоре он опять оказывается рядом со мной.
— Почему ты уходишь?
— У меня трое детей. Я все еще кормлю младшего. Я обещала их отцу вернуться до десяти.
Андреа Финк появилась в дверях гостиной. Лабан загородил мне выход.
— Я хочу отвезти тебя домой. Познакомиться с твоим мужем. Спеть малышу колыбельную. Которую сам сочинил.
Я покачала головой.
Он сделал шаг в сторону. В следующее мгновение я оказалась на свободе и вышла в ночь.
Была весна, но туманная и темная. Мне всегда нравилась темнота, я побежала по дорожке в сторону шоссе. Быстрое движение и ночная тьма создавали иллюзию, что нам удалось избежать опасности.
6
В те годы жизнь Андреа Финк проходила в лабораториях.
Ее кабинет и то, что она называла «поведенческие лаборатории», занимали половину верхнего этажа Института экспериментальной физики в университетском парке.
И еще она оборудовала лаборатории в почетной резиденции. Тогда во всем доме не было ни одного помещения, где бы не валялись пульсометры, не громоздились бы портативные электроэнцефалографы или не висели раздвижные доски на стенах. Среди полок с тарелками и картин Вильхельма Лундстрёма[5], которые были еще больше досок.
На фоне этих картин я десять дней спустя увидела Лабана второй раз. Он сидел рядом с Андреа, и она меня не предупредила, что он тоже будет на нашей с ней еженедельной встрече.
Это был как раз тот исторический момент, когда между нами возникло напряжение из-за происходящего между мной и ее семьей — сначала с сыновьями, а затем, совсем недавно, и с ее мужем.
Мы тогда еще это не переработали.
Она, как обычно, сразу же перешла к делу.
— Сюзан вызывает в людях искренность. Мы еще не знаем
