class="p1">По обе стороны гроба — четверо мужчин с траурными повязками на рукавах. Это почетный караул. Справа группа людей разного возраста, все они в трауре. Наверное, родственники. Откуда-то сверху льется печальная музыка.
— Ну, я пошел, — говорит шофер.
— Вы меня на улице будете ждать, — скорее утверждаю, нежели спрашиваю я.
— Нет, я ждать не могу, — говорит шофер.
Уехать с ним? Как-то неловко. На похоронах нельзя быть формалистом: привез венок — и баста. Тем более кощунственно выяснять отношения с шофером, должен он меня ждать или нет.
— Ладно, — говорю я и становлюсь в очередь почетного караула. Она движется быстро — и вот я уже у гроба. В нем лежит седой, бородатый дедушка. Лицо у него спокойное и только как будто немного удивленное.
Вот так и я когда-нибудь… Грустные мысли о вечности отодвигают на второй план все суетное, навевают философски-безразличное настроение. Подумаешь, «лето кончилось». Какая разница, напишу я об этом или нет? Но только обидно — он, дедушка, говорят, пять книг написал, а я одну строчку целый день в голове ношу. Проходит, проходит жизнь… «Нет, — твердо решаю я, — первое дело, как вернусь в редакцию, — записать про «Лето кончилось».
Возвращаюсь я на троллейбусе, но не успеваю проехать и четырех остановок, как на линии отключают ток. Троллейбус стоит пять минут, десять… пятнадцать… Время течет.
Я не знаю, на кого больше злиться: на Семена Семеновича, который, пока я езжу, болтает с кем-нибудь в коридоре, или на шофера, который не мог подождать двадцать минут… А я вынужден сидеть в троллейбусе, который покинули электрические силы.
Кажется, шеф велел зайти к нему сразу после похорон. Но я прохожу мимо его кабинета — к себе, чтобы сесть за стол и начать писать… У двери меня останавливает Гриша:
— Туда нельзя. Там сейчас Любочка платье примеряет. Ей из Польши привезли.
— Вот черт! — срываюсь я.
— Пошли пообедаем, — миролюбиво предлагает Гриша.
В буфете Гриша рассказывает, как Семен Семенович поручил ему дозвониться какому-то завбазой. Я его почти не слушаю. «Значит, — думаю я, — никаких дел у меня сегодня больше нет. Сейчас сяду за стол, и пусть этот Гришка треплется сколько душе угодно. Ноль внимания — буду писать».
В коридоре я сталкиваюсь с шефом.
— Миша, — говорит он, — нужно срочно сделать интервью с директором фабрики. Они план перевыполнили. Машина туда и обратно. Железно, — предваряет он мой вопрос.
В душе шевельнулось подленькое желание спросить, почему посылают меня, а не Гришу, но я отбрасываю эту недостойную мысль: какая разница, как кто использует свободное рабочее время — прохлаждается в коридоре или пишет рассказ.
На всякий случай я иду к Грише с челобитной.
— Григорий, — говорю я, — я так устал. И мне кое-что нужно написать. Выручи. Поезжай к директору фабрики. Ты все равно без дела сидишь.
— Как без дела? — обижается он. — Я жду звонка. Мне должны сообщить, когда привезут стол.
Машина попадается та же. Шофер встречает меня неприветливым взглядом, и в глазах его я читаю упрек: ездите с утра до вечера, бездельники.
Я настраиваю себя на враждебный лад, и всю дорогу до фабрики мы молчим. Перед тем как выйти, я строго говорю:
— Ждать придется долго. — И уже после этого сильно хлопаю дверью.
Директора фабрики на месте нет.
— Пять минут назад обедать ушел, — приветливо объясняет секретарша.
Итак, ждать его возвращения целый час. Уезжать нет смысла — дорога туда и обратно займет все время. Конечно, можно использовать и этот час: сесть и написать то, что хотел, но я не привык работать в чужой и неподходящей обстановке.
— Да вы садитесь, — говорит секретарь и добавляет: — Жарко.
Звонит телефон. Секретарша снимает трубку.
— Шурик, это ты? — обрадованно щебечет она. — А у меня событие: нашлась кошка. Правда, дохлая. Я в кухне подметала, она оказалась под плитой. Представляешь, а мы целую неделю ищем. Нет, подметаю я чаще, чем раз в неделю. И оставь свои глупые шутки.
В этом телефонном разговоре — целый юмористический рассказ. Мне повезло, что я поехал к этому директору. Мне повезло, что я не застал его и услышал этот разговор. Это будет очень, очень смешной рассказ. Настроение у меня поднимается — день прошел не даром: не так просто придумать смешной эпизод. А тут сама жизнь подсказала ход. Две удачи за день. Как это было утром: «Не горюй»?
Наконец, приходит директор — полный, с блестящей лысиной мужчина. Обменявшись любезностями, мы проходим в его кабинет, и, сидя в глубоком кресле, я задаю ему вопросы и записываю гладкие, будто наизусть выученные ответы. На минуту мной завладевает мысль написать вместо этого прекрасный разговор секретарши, но я прогоняю робкую мысль и прилежно пишу: «Мы давно готовились к этому дню. Не считаясь со здоровьем и потерей времени…»
В редакции я с ходу диктую материал на машинку и сдаю его в секретариат. Времени шесть часов. Рабочий день закончен. «Еду домой и сажусь работать, — решаю я. — Сегодня я должен записать утренний разговор матери с сыном и рассказ секретарши».
На лестнице меня поджидает Гриша.
— Майкл, — говорит он, — сегодня вечером стол привезут. На правах друга я прошу тебя помочь втащить его на шестой этаж.
— Я занят, — сухо отвечаю я и бегу вниз по ступенькам.
— Больше ты мне не друг! — летит вдогонку и эхом повторяется на всех этажах приговор Гриши.
На улице многолюдно: кончился рабочий день. Но даже в толпе я вижу торжественно шествующих мне навстречу тестя с тещей. Что они могут здесь делать? Как они здесь оказались? Еще издали они начинают мне приветливо улыбаться. Их улыбки притягивают меня, как взгляд удава: остановиться и заговорить с ними — это конец. Раз уж они оказались неподалеку от нашего дома, придется приглашать их в гости. И тогда — прощай работа. Сделав вид, что они меня не заметили, я круто ухожу в сторону.
Жены дома нет. На минуту это меня огорчает: я думал, она приготовит ужин и, быстро закусив, я смогу засесть за работу.
Но, с другой стороны, одиночество — тоже благо: никто не будет мешать.
Быстро — всего пятнадцать минут — принимаю холодный душ и выхожу из ванной отдохнувший и посвежевший.
Итак, думаю я… Достаю из письменного стола пачку отличной плотной бумаги. Звонит телефон. Пусть хоть лопнет. Я вызывающе щелкаю ручкой. Телефон не унимается. А вдруг что-то случилось, проникает в мозг предательская мысль. Все равно не подойду, уговариваю я себя, но мысль бежит вперед: если
