Утро следующего дня разбудило меня смесью перегара, хризантем и подпорченного мяса. Два гроба посреди темного зала шесть на пять, которым так гордилась мама, утопали в цветах, оставляя непокрытыми лица родителей. Я смотрю на них украдкой. Не-ет, это не они. Те, настоящие, так и остались где-то на дороге под куском искореженного металла, который прежде был их «Жигулями». Медленно подхожу к гробу мамы. В глазах белые мушки, в ушах звон. Прикасаюсь губами к холодному, твердому лбу. Долго смотрю на нее. Незнакомое мне выражение лица: чистое, умиротворенное и приветливое. Я ее совсем не помню такой. Она вечно суетилась, куда-то бежала. Даже во сне двигала ногами.
Затем подхожу к отцу. Снова прикладываю губы. Замечаю короткую седую щетину и темное пятно на левой щеке. Все это делало его лицо угрюмым. Мама уже больше не скажет: «Когда смеешься, ты копия своего отца!» Хотя я как две капли похожа на нее.
По обе стороны от гробов в ряд стоят две скамьи. Слева папины сослуживцы и близкие друзья. Напротив — наши соседи и мамины подруги. Я подхожу к ним и сажусь посередине на пустое место. Все женщины в черных косынках. Кто-то тихо плачет, кто-то читает молитвы.
Дед стоит у окна и выглядывает кого-то. Потом поворачивается к двери и смотрит на входящих. На бледном лице краснеет нос сарделькой — то ли от принятого «за упокой», то ли от невыплаканных слез. Кто-то незнакомый ставит стул с той стороны, куда обращены ноги родителей.
Баба Нюра брызжет слюной в ухо и шипит ядовитым голосом:
— Ишь! Её ждет, — она с подозрением смотрит на деда. Наступает тишина и в дверях появляется она.
— Явилась, не запылилась! — продолжает шипеть баба Нюра, переводя взгляд на входящую.
Женщина одета в черное строгое платье, сшитое по фигуре, которое подчеркивает ее прямую осанку. Бордовые, начищенные до блеска, туфли. На тон светлее перекинутая через плечо сумочка. Под черной шляпой с маленькой вуалью, которая едва прикрывает лицо, я замечаю материнские правильные черты и «наши, михайловские» большие глаза. Надо же! Как нелепо смотрится здесь ее заграничный стиль.
Она подошла к гробу матери, обитому красной материей, из которой торчали кривые, погнутые шляпки гвоздей. Приложила губы к ее лбу и застыла. Потом разложила равномерно скученные в одном месте цветы. Я заметила, как дрожит ее рука в черной перчатке, когда она оперлась о гроб, чтобы снова поцеловать маму.
— Бросила дочь, теперь плачет! — не унимается баба Нюра. — И тебя бросит! Попомни мои слова!
— Неее, не поеду, — на автомате глухим голосом отвечаю я.
— Шшш! — пригрозила незнакомая женщина слева.
В тишине я услышала, как та, которую все называли моей бабушкой, всхлипывает. Потом она подошла к гробу отца, поправила цветы в том месте, где были его ноги. Отошла, подошла к стулу и села на краешек. Достала из сумочки белый платок и вытерла нос. Опустила голову, сложила руки в замок и затихла. Я не отрывала от нее глаз, пока не приехал автобус.
На кладбище подошла Анька, моя школьная подруга. Положила цветы на скамейку, приблизилась ко мне и обняла за плечи:
— Слышь, Фасолина, ты держись.
Потом помолчала и добавила:
— Знаешь, мы через неделю в Штаты уезжаем. Жаль, конечно. Обещаю писать тебе, как устроимся.
Я устало кивнула, и в ступоре смотрела, как четыре незнакомых мужчины орудовали лопатами, выкапывая могилу, потом ответила:
— Бабка тоже с собой позовет, наверное. Но я не поеду. Деда одного не оставлю.
— Ну да. Лучше составь конкуренцию бабе Нюре в борьбе за его сердце. Зато стряпню ее будешь лопать со всеми вытекающими.
Я застыла, наблюдая, как опускали гробы в ямы, как засыпали их землей. И мне стало так тошно от того, что уходит часть меня, и я ничего не могу с этим сделать. Хотелось броситься туда, скрести землю ногтями и истошно орать, освободиться от боли, которая разъедала внутри. Но подруга тихо обняла меня за плечи и, глубоко вздохнув, на ухо сказала:
— Фасолина, а вдруг там ты встретишь своего Леонардо?
Я покачала головой:
— Она бросит меня, как бросила мою мать.
— Так она же вам посылки присылала!
Я ухмыльнулась:
— Да пошла она со своими посылками! Разве она понимает, что значит остаться без матери.
После поминок, которые бабушка решила устроить в кафе наперекор деду и бабы-Нюриному борщу с пампушками, мы шли по набережной Анхор. Мамины подруги вспоминали школьные годы и рассказывали бабушке о маме. Под их говор ветер гонял по пыльной дороге ярко-желтые, напоминающие бабочек, листья, и приносил с бегущей рядом реки прохладу и запах шашлыков. Вдруг за спиной я услышала бабушкин голос, и холодок прошел по спине, ибо он был очень похож на мамин:
— Ассоль, зайдем ко мне в гостиницу? Я потом тебя на такси посажу.
«Вот, будет уговаривать меня с ней уехать».
Мы поднимались в зеркальном лифте к ней в номер. На одиннадцатом этаже он издал мягкий звон и дверь открылась. Мы прошли по длинному коридору до конца ковровой дорожки. Бабушка открыла дверь и пропустила меня в номер. Из огромного окна были видны дорога с развилками, цирк, старинные здания и зелено-желтые верхушки деревьев. Надо же! Я никогда раньше не поднималась выше девятого этажа, да и в гостинице не была!
Перед зеркалом стоял столик, на котором были расставлены баночки с надписями на незнакомом языке, три косметички разных размеров, но все одного, темно-бордового цвета. В самой большой из них сквозь открытую молнию я увидела жемчужные бусы, браслеты, серьги. Как бы я хотела здесь похозяйничать, что-то намазать на себя и примерить. Но это было частью того буржуйского мира, на который мама наложила запрет в нашей семье.
Бабушка устроилась на кресле, вытащила из сумочки металлическую коробочку с картинкой какого-то заграничного собора.
— Покурим? — в её глазах я заметила огонек.
“Проверяет меня!” — промелькнуло в голове.
— Я не курю! — испугалась я, устраиваясь на втором кресле у столика.
— Даже не пробовала?
— Неа! — я замотала головой, словно бабушка предлагала заключить сделку с дьяволом. — Мать бы меня прибила!
— Знаешь, когда мне было четырнадцать, я тоже потеряла мать, поэтому прекрасно тебя понимаю. Я тоже никому не хотела показывать, как мне было плохо, — она достала из коробочки толстую коричневую трубочку, похожую на шоколадную. Неожиданно для меня она зажгла ее, сделала затяжку и выдохнула ужасно пахнущий жженой кислой травой дым. Я сморщила нос.
Она встала, открыла окно и подвинула кресло к нему так, чтобы не дымить и сложила ногу на ногу:
— Горе не посадишь под замок. Оно должно быть выплакано. Можешь бить при этом посуду или даже куда-то сбежать… Да… Куда-то сбежать…
Бабуля снова сделала затяжку. Чуднò! Раньше мама искала в моей сумке сигареты и легко могла бы выпороть меня, если чуяла бы их запах, а здесь бабушка сама предлагает мне закурить!
