для всей семьи. Он обстоятельно и охотно рассказывал обо всем, делился своими заботами. Маленького Вилхо брал на руки или покачивал на ноге, напевая своим диким голосом:
— Ух ты, ух ты, папин мальчик, на лошадке скачет...
Поймав Элину, хлопотавшую в доме, он гладил ее по плечу и тихо спрашивал:
— Что, мать?
И хоть эта ласка немножко отдавала винным перегаром, Элине она не казалась противной. Правда, она отталкивала руку мужа и говорила какие-то строгие слова, но все ее движения после этого становились более легкими и настроение явно поднималось. Пока она мыла посуду, Аксели сидел с ребенком и говорил:
— Вот уж будущей зимой расплатимся мы с Алекси... Хоть оно и не к спеху, пока у него с женитьбой-то ничего не слыхать.,. Да он вообще, по душе-то, немного старый холостяк... Но ведь он уже отделился. Мне бы все ничего, только бы решилось наконец с этой торппой. Выправить бы договор на пятьдесят лет, так уж я бы взялся и поднял остаток болота, что отец не успел расчистить. Но худо работать впустую. Горше нет. Прибиваешь доску на место сгнившей и то думаешь: ни к чему, зря. Не понимаю, за что они меня ненавидят? Смею сказать, что я-то всегда был исправен, исполнял в аккурате все, под чем подписался. Я — всей душой, если со мною по-честному. Но я прямо смотрю в глаза любому, пусть хоть какой важный барин. Не помню и целиком стихотворения... но там было так:
У многих слезы на глазах
да горькая ухмылка:
мол, "Правды пет!» — но и тогда
не плакал Яакко Илкка!
А ведь крестьянский сын простой,
рос в небогатом доме,
но благороднейшей душой
был из сынов Суоми.
И потом еще:
Он настоящим финном был —
за то и кончил петлей.
Это я уважаю. А если кто старается на задних лапках ходить да лебезить перед хозяевами, тот сам превращается в тряпку. Взять хоть бароновых людей: сразу видно, кто привык шапку мять в руке. От них и в товариществе нет никакого толку. На собрание они заглядывают одним глазком с порога, едва приоткрыв дверь. А уши на затылке — как у зайцев! Черта ли с такими добьешься. Рабство — оно не только позорно, оно еще заставляет человека хитрить и подличать. Да, это так. Это точно.
— Ну, будет тебе, больно ты разошелся. Ребенка-то не урони.
— Не упадет. Ишь, как он крепко вцепился. У него мой характер. Я замечаю по тому, как он держит бутылку с соской. У меня тоже был всегда такой характер, что если уж я схватился рукой — то меня не оторвать. Я не хвастаю. Ты знаешь, я не люблю хвастовства. Тер-рпеть не мо-гу! Но правду — даже о себе самом — сказать позволительно.
— Перестань уж, пойдем-ка спать.
— Схожу сперва посмотрю, как там наша скотина. Я хоть иной раз и выпью маленечко, но дел не забываю.
Аксели долго не возвращался в избу. Он неторопливо беседовал с Поку:
— Вот так-то, братец... Мы с тобой такая пара лошадок, надо прямо сказать, что друг друга стоим. Оба тянем на совесть. Так ведь, мой мальчик? Есть огонек под кожей, когда надо, и у того и у другого. Если нас погонят даже на край света — мы с тобой не протянем ноги, нет. Не в этом дело, брат, вовсе не в э-том. Мы с тобой, Поку, заработаем свой хлеб даже там, где другие уже молят у бога пощады. Ты знаешь меня, а я знаю тебя. У нас с тобой характер один. И если мы погибнем, так погибнем стоя. Ни ржа, ни моль нас не берет.
Потом он пошел хвалить быка, побранил одну из коров за то, что принесла бычка, а не телушку, вопреки ожиданиям. Вообще, коровы были так себе. Вот Поку, бык, баран и петух — это его любимцы. Улыбнувшись не без гордости, он поглядел на петуха, восседавшего на нашесте, и с восхищением сказал:
— Ух, Петька, черт!
Прежде чем вернуться в дом, он долго стоял во дворе. Это вошло у него в привычку: зимой и летом, после вечернего обхода конюшни и хлева он, прежде чем идти спать, останавливался и окидывал глазом двор. Словно напоследок желал удостовериться, что все на своих местах. Глядя в сторону заката, он по рдеющему краю неба старался определить, каким будет завтрашний день.
По мере того как рассеивался хмель, лицо торппаря становилось все более суровым. Он откашливался буднично и деловито, как будто настраивая себя на обычный серьезный лад и отгоняя досадное воспоминание о том, что был нетрезв.
Он знал, что дома его ждут. Жизнь была в самом разгаре, полная знойной полуденной силы. Несколько недель спустя по деревне уже говорили, что «Элина-то Коскела опять понесла».
IV
Хотя деятельность товарищества и не била ключом, но все же она добавила Аксели забот и хлопот, легла дополнительной нагрузкой на все его и без того занятые дни. Самой неприятной обязанностью были довольно частые Дежурства по вечерам в рабочем доме. Вся обстановка этих вечеров была ему чуждой. Многие из его холостых приятелей приходили на вечера потанцевать, но он-то уже был весьма далек от них. Достаточно было видеть, как он одет. Он мог стоять на посту у дверей в рубашке без воротничка и в саржевых штанах. Лишь пиджак, бывало, наденет поприличнее — «от того хорошего коричневого костюма».
Следить за порядком и усмирять буянов было вовсе не приятной обязанностью, ибо нарушителями оказывались но большей части прежние друзья. Но Аксели скоро научился владеть собой. Он говорил внушительно, строго, грозно сверкая очами:
— А ну-ка, сбавь голос.
Обычно это сразу же действовало. Но с братьями Лаурила приходилось-таки повозиться. Старший, Арви, был просто туповат, Ууно же явно обещал, что скоро на него вообще никакие слова не будут действовать. Арви, как говорили, чем-то напоминал своего полоумного старшего братца, взятого в дом призрения. Он не буянил, но был страшно груб. Как-то раз одна из бароновых работниц не пошли танцевать с пьяным Элиасом Канкаанпээ. Тот взял и подпоил Арви. Через некоторое время Арви подходит к девушке и с поклоном приглашает ее на танец. Все знали, что он не умел танцевать, и девушка
