были посвящены его многочисленные статьи. В 1882 г. он писал:
“Это страна, где успокоились предки наши в незапамятные времена; как жили они, так и мы будем жить. Отправимся же в страну, где найдут успокоение наши души, которые в течение тысячелетий мучили убийцы. Начнем с малого, но придем к процветанию”.
Смоленский, последний из великих деятелей Гаскалы, также отказался от прежнего представления о еврействе как об исключительно “духовном” единстве и начал призывать к массовой эмиграции в Палестину. “Пора распространить эту идею, — писал он в 1881 г., — и создать фонды для помощи тем, кто захочет обосноваться в Эрец-Исраэль. Во имя пути к Сиону следует забыть о покое, пока не засияет заря и не начнется наше выздоровление”.
Вероятно, убеждение Лилиенблюма и Смоленскина, что прибежище евреи смогут обрести лишь в Палестине, было естественным продолжением мессианской традиции и идей Гаскалы, а также отчасти опиралось на опыт национальных движений в Европе. Тем не менее, как ни велико было их разочарование в прежних иллюзиях, ни Смоленский, ни Лилиенблюм (не говоря уже об Алкалае и Калишере в более ранний период) не сумели убедительно доказать, что волна христианских предрассудков не пойдет на спад и не прекратится в результате политических изменений в России. Сотни тысяч еврейских либералов и социалистов по-прежнему были убеждены в этом, и, казалось, подтверждение их надежд можно было найти в Западной Европе и в Америке. Если даже древние предания народа о Палестине не могли возбудить энтузиазма в этих утративших веру скептиках, что же вообще могло заставить их вернуться в пустынную Палестину? Как выяснилось, один довод в пользу Палестины все-таки существовал. Он был облачен в форму “строго научного” анализа условий жизни еврейства.
Леон Пинскер родился в просвещенной еврейской семье в Одессе — городе, который в середине XIX в. стал интеллектуальным центром Гаскалы. Он получил образование в русской гимназии, а затем изучал медицину в Московском университете. Во время Крымской кампании Пинскер добровольно пошел в армию врачом, его деятельность во время борьбы с эпидемией холеры завоевала общее признание. При Александре и, в эпоху либеральных реформ, Пинскер отдал дань оптимизму, характерному для 1860-х гг. Сохраняя преданность еврейству, он часто публиковал в Га-Шахар статьи, в которых выражал свою веру в русскую терпимость и еврейское Просвещение. На этом этапе Пинскер, подобно Смоленскину, связывал будущее евреев с возможностью культурного развития в рамках российского плюрализма. Однако в 1871 г. в Одессе произошел погром. Глубоко потрясенный им, Пинскер на семь лет отстранился от общественной жизни, пытаясь понять, почему потерпел крах столь дорогой ему идеал Просвещения. Его разочарование еще более усилилось после политических событий 1881 г. — убийства Александра II и наступления реакции. Шестидесятилетний Пинскер решил отправиться в Европу, чтобы встретиться там с еврейскими деятелями и изложить им свой план национального возрождения. “Я вложил в мою аргументацию всю душу, — писал он впоследствии Льву Леванде. — Я привел множество фактов, пытаясь затронуть их сердца”. Судя по всему, он не добился успеха. Но за несколько месяцев пребывания в Берлине Пинскер написал эссе, вышедшее на немецком языке в сентябре 1882 г. Он назвал свою работу “Автоэмансипация”.
В ней Пинскер развивал свой основной тезис: нормальные взаимоотношения между народами основаны на взаимоуважении, однако у евреев нет надежды на уважение, потому что они лишены необходимой для этого предпосылки — национального равноправия. “У еврейского народа нет родины, — писал Пинскер, — нет центра притяжения, нет собственного правительства, нет представительного учреждения”. В его существовании есть нечто фантомное; он обладает рядом черт, присущих нации, за исключением самого необходимого элемента — собственной страны. “Есть что-то неестественное в народе без своей земли — он подобен человеку без тени”. Поэтому евреи внушают другим страх, а этот страх переходит в ненависть. Если же “человечество предубеждено против нас в силу врожденных неискоренимых социальных и антропологических причин”, то не дадут результата любые попытки устранить это явление с помощью просвещения, ассимиляции, рассеяния или ультрапатриотизма евреев. Решение проблемы, утверждал Пинскер, заключено не в обретении эмансипации, полученной от других народов, а в согласованных усилиях еврейства, направленных на возрождение своего национального очага. Только встав на этот путь, евреи добьются признания других наций. “Да будет “теперь или никогда” нашим паролем! — восклицал Пинскер. — Горе нашим потомкам… если мы упустим этот момент!” Вместе с тем для “научной объективности” Пинскера было характерно то, что он не настаивал на колонизации именно Палестины. “Можно выбрать небольшую территорию в Северной Америке или суверенный пашалык[41] в азиатской Турции…” Самым важным для него был факт признания национального и территориального суверенитета еврейского народа.
До Пинскера никто еще так логично не устанавливал связь между гонениями на евреев и отсутствием у них собственной страны. Он впервые проанализировал антисемитизм как сложный и глубокий социальный феномен, имеющий мало отношения к развитию образования и прогресса. Поэтому “Автоэмансипация” почти мгновенно вызвала сочувственную реакцию читателей. Гордон и Лилиенблюм, как и другие апологеты Гаскалы, не скупились на похвалы. Вскоре Пинскер стал одним из главных авторитетов для русского еврейства, он находился в самом центре зарождавшегося сионистского движения. Как и Герцль впоследствии, он предпочел бы, чтобы руководство сионистского движения находилось на Западе. Пинскер мало верил в русское еврейство, обнищавшее и ослабленное ограничениями царского режима. С его точки зрения, только западные, особенно немецкие, евреи обладали политическим влиянием и финансовыми средствами, необходимыми для создания национального очага. Однако в течение последующих полутора лет, в 1882–1883 гг., именно в среде западной еврейской “аристократии” Пинскеру не удалось добиться сколько-нибудь существенного отклика. В результате ему все больше приходилось опираться на своих последователей-сионистов в Восточной Европе. “Это самая цельная, самая надежная часть нашего движения”, — признавал он. В 1884 г. при поддержке д-ра Макса Мандельштама[42] из Киева и профессора Германа Шапиры[43] из Гейдельберга Пинскер приступил к организации отдельных групп своих последователей в национальное движение.
Ховевей Цион
В конце 1870-х гг., за несколько лет до воцарения Александра III и начала погромов, в сотнях городов и местечек черты оседлости стали образовываться палестинофильские кружки и клубы. Некоторые из них назывались просто “партиями” или “собраниями”, другие носили название Эзра или Маккавеи[44], и все они входили в движение Ховевей Цион (“Ревнители Сиона”). Его участников объединяло общее кредо: “Для народа Израиля нет иного спасения, кроме создания собственного государства в Эрец-Исраэль”. Следуя классическим образцам других национальных движений Европы, некоторые из этих групп начинали с создания курсов иврита и еврейской истории, хоров, гимнастических кружков, организаций самообороны. Собрания проводились тайно, поскольку палестинофильство, как и другие
