Такая вот история. Единственное, что мне было в ней любопытно, закончила Ева в конце-концов курсы милосердных сестер, или нет. У Семена спросить постеснялась. Думала, встречу графиню Головину на заседании мокошь-градского клуба суфражисток, поинтересуюсь между делом. Но ее сиятельство с лета в столице не бывала, супруг занемог, что в его возрасте дело вполне обычное. А теперь вот помер.
Я вздохнула. Фаэтон подъехал к зданию вокзала, и вспоминать дальше времени не было.
Это не ревность, Геля, абсолютно точно не ревность. Ты просто не хочешь видеть, как твой, или не совсем твой Крестовский меж двух рыжих зайцев мечется. Ты знаешь, каков он, знаешь, сколь важна ему карьера и дело, которому посвятил жизнь. И в этом ты ему, к сожалению, не помощник, в отличие от графини.
– Колдовать не буду, - решил Мамаев, помогая мне выйти из коляски, и кликнул носильщика.
Билеты в кассе нашлись, и даже первого класса.
– Револьвер-то прихватила? – спросил меня Эльдар на прощание.
– Разумеется, - приподняла я муфту.
– На рожон не лезь, твое дело информацию собрать. Запахнет жареным, зови, Семка по земляной жиле нас на помощь к тебе протащит.
Я кивнула, оберег наш приказной для зова я носила на груди не снимая.
– Телеграфировать будешь ежедневно с отчетами. Доберешься на место, молнию отбей.
– Не увлекайся, дядюшка, наказами своими, - перебила я смехом. - Не хватало ещё так нелепо конспирацию рушить.
– И правда, - улыбнулся Мамаев.
Он развел в стороны руки с намерением, видимо, по берендийскому обычаю, меня обнять, замер в этой нелепой позе и протяжно присвистнул:
– Какие люди!
Я посмотрела. Толпа вокруг нас сновала изрядная, на соседний путь прибыл состав, встречающие махали букетами, кричали радостно, пассажиры покидали вагоны, тележки носильщиков громыхали железными колесами. По перрону, рассекая многолюдие на манер ледокольного корабельного носа, двигалась процессия: четверка рослых молодцов в мундирах тайного сыска, канцлер Брют, чей цилиндр едва доставал плеча ближайшего охранника, два брютовых секретаря в штатском, пара жандармов, начальник вокзала со своим адъютантом и Семен Аристархович Крестовский, в чьих руках я заметила букет льдисто-белых цветов белокрыльника. Пристойный выбор для вдовицы.
Попытку мою прошмыгнуть в свой вагон пресек Эльдар Давидович:
– Не суетиcь, Попович, нас заметили.
Первым ко мне подлетел его высокопревосходительство:
– Евангелина Романовна, какая приятная неожиданная встреча!
Мамаев поклонился, косясь на вагонного, который вытянулся во фрунт, дрожа от усердия.
Я присела в книксене, пробормотала:
– На задание отправляюсь, Юлий Францевич.
А про себя додумала: «Вы мне этим представлением всю конспирацию вот-вот порушите!»
– Куда? - удивился Брют громко. - Семен Аристархович ничего мне не рассказал. Надолго?
– К слову, наверное, не пришлось, - посмотрела я на шефа, он злился. - Неделя, или две.
– По возвращении, Евангелина Ρомановна, извольте немедленно ко мне на ковер, – велел канцлер. - У меня для вас сюрприз.
– Разбалуете меня, ваше высокопревосходительство, – честно предупредила я, но быстро поправилась. - Всенепременно явлюсь.
– Ну что ж, - Юлий Францевич обернулся через плечо, бросил взгляд на даму в трауре, спускающуюся из вагона первого класса, хихикнул. - Желаю вам, надворный советник, исполнить задание с блеском.
Если бы он бросился обниматься на прощание по старинному берендийскому обычаю, я бы, клянусь, лишилась чувств. Но обошлось. Канцлер залихватски прикоснулся к цилиндру и пошел к траурной даме.
Хороша была графиня Головина. Рыжая, томная, с влажными ореховыми глазами, пухлым ртом, острым прямым носиком и черными бровями вразлет. Рассмотреть все это великолепие удалось от того, что при приближении Брюта графиня подняла с лица плотную черную вуаль.
– Что за самоуправство, Попович? - Отвлекло меня от разглядываний шипение начальства. – Мамаев, ты совсем берега попутал?
Семен задержался подле нас и теперь по очереди прожигал гневными взглядами.
– Потом все объясню, – не испугался Эльдар. – Выбора не было.
Синие глаза остановились на мне. Я промолчала.
Графиня воскликнула, мило грассируя:
– Семен Аристархович! Семен! Сеня!
Еще на первом возгласе начальство ощутимо вздрогнуло и обернулось. Головина устремилась к нему навстречу, я попятилась к подножке своего вагона, Мамаев подал мне руку:
– Давай, букашечка, не мешкай, эдакой образцовой скорбью лучше из окна любоваться.
– Прощай, – взобралась я по ступеням.
Он помахал рукой. Сверху мне было видно, как Ева Головина рыдает на груди Крестовского, он придерживал ее плечи, белые бутоны белокрыльника красиво контрастировали с траурным нарядом.
В окно купе я смотреть не стала, даже шторки задернула, чтоб соблазна не ощутить.
Соберись, Геля, личные мысли долой. Ты на задании, а голова твоя таким образом устроена, что только одну думу помещать может.
Четверть часа до отправления я провела, прикрыв глаза и откинув голову на подголовник. «Блохин Степан Фомич – покойный пристав, чародей, подозрение на безумие, призыв к стихиям, мнемотехника, подпол, деньги, возможно, клад. Чародейские стекла. Зачем? Губешкина Захария Митрофановна шестидесяти лет, мещанка, гадалка, творческий псевдоним – провидица Зара, черноглазая, чучело нетопыря. Ласкательно – Захарочка. Старая дева. Химеров Федор Игнатьевич, в Крыжовене, возможно, не проживает, мещанин, родом из Нижнеградской губернии, маклер паровозной компании» – повторяла я блокнотные записи. Память у меня зрительная, чтоб не забыть, мне сперва буковками все записать требуется, зато потом перечитывать и не нужно.
Состав дернулся, громыхнули сцепки вагонов, мы тронулись.
Крыжовень… Экая ты, Геля, дурында, ничего про городок заранее не вызнала. Ни населения, ни живет с чего. Давай теперь, подключай воображение, с которым у тебя, если начистоту, не особо. Население, предположим, тысяч с пять, иначе и городом бы не прозывался. Ветку железнодорожную недавно добросили, стало быть торговля пошла бойчее. Торговля, следовательно гильдейские купцы, наверное и улица у них там имеется чистая с домами белокаменными. Ай, ладно. Что я провинций в жизни не видала? Сама из нее происхожу.
Кожу на груди кольнуло, оберег потеплел. Кто-то из коллег чародеит, но на зов не похоже. Запахло скошенным лугом, теплым из-под коровы молоком и близкой грозой. Зорин, его колдовство. Я открыла глаза, увидала на коленях небольшой сверточек вощеной бумаги и зашуршала ею, ощущая, как подвеска-буковка остывает под корсажем платья. В свертке оказалась атласная коробочка, в какой ювелирные безделушки дарить принято и записка на розовой подарочной открытке. Твердым почерком Ивана Ивановича там стояло:
