Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125
Еще один паспорт, на этот раз темно-серый. Я смотрел на него с ужасом. Выданный Германским рейхом в Вене в декабре 1938 года, тоже с орлом на обложке, только этот восседал на золоченой свастике, – Fremdenpass, проездной документ, полученный Леоном, когда тот был лишен польского гражданства, объявлен лицом без гражданства (staatenlos), то есть остался без какой-либо государственной принадлежности и сопряженных с ней прав.
В бумагах Леона отыскалось три подобных паспорта: второй – моей матери, тоже от декабря 1938 года, когда ей было полгода, а третий бабушка Рита получила три года спустя, в Вене, осенью 1941 года.
И еще бумаги в ту же стопку.
Маленький и тонкий пожелтевший листок, сложенный вдвое. Одна сторона чистая, на другой – имя и адрес, написанные карандашом, твердым, угловатым почерком: «Мисс Э. М. Тилни, Норидж, Angleterre».
Три небольшие фотографии одного и того же мужчины, который стоит в предписанной фотографом позе. Черные волосы, густые брови, чуть лукавый взгляд. Он в полосатом костюме, непременно с галстуком-бабочкой и носовым платком в кармашке. На обратной стороне фотографий, видимо, одной и той же рукой надписаны даты: 1949, 1951, 1954. Имя отсутствует.
Мама сказала, что ничего не знает о мисс Тилни и мужчина в галстуке-бабочке тоже ей незнаком.
Четвертая фотография легла в стопку – побольше размером, но тоже черно-белая.
На фотографии группа мужчин, часть из них в военной форме, они движутся процессией между деревьями и высокими белыми цветами. Некоторые смотрят в камеру, другие предпочитают отвернуться, а одного я узнаю сразу: высокий, прямо в центре, явный лидер в военном мундире (зеленом, как я догадываюсь) с черным ремнем на талии. Этого человека я знаю – и различаю за его плечом смазанное лицо моего деда. На обороте Леон надписал: «Де Голль, 1944».
Я забрал документы домой. Повесил записку с адресом мисс Тилни у себя над столом, рядом – фотографию мужчины в галстуке-бабочке, датированную 1949 годом. А де Голля оправил в рамку.
3
Я вылетел из Лондона во Львов в конце октября, когда в моем расписании образовалась пауза после слушаний в Гааге – иск Грузии к России{12}, обвинение в расовой дискриминации группы. Грузия, мой клиент, утверждала, что этнические грузины в Абхазии и Южной Осетии подвергались дурному обращению в нарушение международной конвенции. Большую часть первого отрезка пути, от Лондона до Вены, я перечитывал заявления по другому делу, Хорватии против Сербии, и дискуссию о применимости здесь понятия «геноцид». Речь шла об убийствах в Вуковаре в 1991 году, в результате которых в Европе вновь после 1945 года появились массовые захоронения.
Со мной в путь отправились моя мама (настроенная скептически и тревожно), тетушка Анни, вдова маминого брата (вполне спокойная), и пятнадцатилетний сын (любопытствующий). В Вене мы пересели на самолет поменьше и преодолели еще 650 километров на восток, через невидимую границу, по которой некогда проходил железный занавес. Севернее Будапешта, когда мы пролетали над украинским курортом Трускавцом, небо оказалось безоблачным и прозрачным: мы увидели Карпаты и вдали Румынию. Вокруг Львова ландшафт – «кровавые земли», как назвал эти места историк[5], повествуя о терроре Сталина и Гитлера, – был плоским, в основном леса и возделанные поля, там и сям деревни и хутора, человеческие обиталища с красными, белыми и коричневыми крышами. Должно быть, мы находились как раз над небольшим городом Жолква в тот момент, когда вдали показался Львов – сначала расползшийся пригород советской застройки, потом центр города, шпили и своды соборов, являющиеся из «волнистой зелени один за другим», – вскоре я запомню их имена, «святого Юра и святой Елизаветы, ратуша, кафедральный собор, башня Корнякта и монастырь бернардинцев», столь дорогие сердцу Виттлина. В иллюминатор я видел, не распознавая их, купола доминиканского собора и Оперного театра, курган Люблинской унии (Высокий замок) и Лысую гору, которая «впитала кровь тысяч мучеников»{13} в пору немецкой оккупации. Мне предстояло познакомиться со всеми этими местами.
Самолет приземлился и подрулил к приземистому зданию. Такое вполне уместно смотрелось бы в книге про Тинтина, будто мы вернулись в 1923 год, когда аэропорт носил выразительное имя Скнилов. Совпадение городской и семейной хронологии: станция имперской железной дороги открылась в 1904 году, в тот самый год, когда родился Леон; аэродром Скнилов появился в 1923 году, когда Леон уехал из родного города; новый терминал закончили как раз в 2010 году[6], в год, когда потомки Леона возвратились на его родину.
За столетие без малого старое здание аэропорта почти не изменилось: мраморные стены, высокие деревянные двери. Служащие – со свежими лицами, усердные, одетые в зеленое (будто из «Волшебника страны Оз»), выкрикивали распоряжения, которые никто не спешил выполнять.
Очередь пассажиров ползла к деревянным кабинкам, где сидели мрачные пограничники; лица их затеняли гигантские, плохо сидящие на голове кепки.
– Цель приезда? – спросил пограничник.
– Лекция, – ответил я.
Он уставился на меня и переспросил трижды:
– Лекция? Лекция? Лекция?
– Университет, университет, университет, – в тон ему подхватил я.
В ответ – ухмылка, штамп в паспорте, я свободен. Прошли таможню – темноволосые мужчины в блестящих куртках из черной кожи равнодушно курили.
Такси повезло нас в центр, мимо разваливающихся зданий XIX века в венском стиле и огромного собора Святого Юра (Георгия), принадлежащего украинским греко-католикам, мимо бывшего парламента Галиции и по проспекту, украшенному с одной стороны зданием Оперы, а с другой – выразительным памятником поэту Адаму Мицкевичу. Наш отель оказался поблизости от средневекового центра на Театральной улице, которую поляки именовали улицей Рутовского, а немцы – попросту Длинным переулком, Lange Gasse.
Чтобы проследить, как менялись имена, и сориентироваться в истории города, я принялся бродить по нему с тремя картами: современной украинской (2010), старой польской (1930) и совсем древней австрийской (1911).
В первый же вечер мы попытались отыскать дом Леона. Адрес я нашел в свидетельстве о рождении, в его английской версии, выполненной в 1938 году во Львове Болеславом Чуруком. Профессор Чурук, как многие обитатели этого города, прожил непростую жизнь: перед Второй мировой войной он вел в университете славянскую литературу, потом работал переводчиком в Польской республике, во время немецкой оккупации помог сотням львовских евреев получить фальшивые паспорта. За эти добрые дела он был вознагражден тюрьмой, когда вернулась советская власть{14}. Перевод профессора Чурука сообщил мне, что Леон родился в доме 12 по улице Шептицких и его появлению на свет способствовала повитуха Матильда Агид.
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125
