Егорка кивнул головой, соглашаясь. Они выпили, закусили редиской, макая ее в соль. Али разломил хлеб, понюхал.
– Как я люблю свежий хлеб, – сказал он.
– Я тоже, – произнес Егорка.
– Видишь, как много у нас общего.
Егорка кивнул.
– Как тебе вино, по-моему, хорошо?
– Мне оно все на один вкус, на наши наливки похоже, только наливки слаще, да позабористее. А я бы сейчас браги выпил, чтобы проняло.
– Что значит проняло?
– Ну вот, – Егорка сжал кулаки, потряс ими, но объяснить не смог. – Не знаю, как растолковать.
– Тогда скажи, почему ты хочешь, чтобы тебя проняло.
– Да тоскливо как-то, Ладу не нашел, с тобой расстаемся. Что мне теперь делать, ума не приложу.
– Теперь понятно, что означает, – сказал Али, – проняло, надо запомнить. Но крепость вашей браги можно заменить количеством, выпей еще вина, и тебя проймет.
Али наполнил чаши. Они выпили, стали, есть хлеб с кресс-салатом. Появился подавальщик, принес блюдо с кебабом, густо усыпанным сумахом[130] и крупно нарезанными кольцами лука. Поставил на стол и удалился.
– Кажется здесь лука больше, чем кебаба – недовольно произнес Али.
– А ведь ты прав, – сказал Егорка, – Две таких чаши как раз заменяют одну с брагой. Мне как-то полегче стало.
– Здесь в деревнях местные жители делают арак, – вспомнил Али, – Тоже забористая. Но ее только армяне пьют. Потому что они кяфир – неверные. Они вообще очень интересный народ, многогранный. Внешне похожи на иудеев, еда и музыка у них азербайджанские, но при этом они христиане. Ешь, друг мой, закусывай, а то захмелеешь.
– Да я уже, – сказал Егорка.
– Ну, вот видишь, а ты хотел что-нибудь позабористей, бормотухи выпить, или как она там называется у вас?
– Брага.
– Вот именно.
– Действительно, и по голове не бьет, и пить приятно. А вот то, что мы пили в караван-сарае, когда ты меня угощал. Оно не такое хмельное было. Почитай кувшин выдули, а у меня ни в одном глазу не было.
– Они его водой разбавляют, караван-сарайщики. Они ведь известные подлецы и мошенники.
– Вот ведь как.
– Я тебе точно говорю, – уверил Али. – Чего ты улыбаешься, не веришь?
– Верю, – сказал Егорка. – Я не поэтому улыбаюсь. Я Ладу вспомнил.
– А-а, понимающе сказал Али и принялся наполнять чаши.
– Я тебе давеча про гусли говорил, ну чанг, по-вашему. Она ведь играть умела.
У нас как-то гусляр слепой заночевать попросился, да так и остался, прожил несколько дней. Так она за это время играть выучилась. Представляешь?
– Представляю, – сказал Али.
В голове у него шумело, он сам изрядно захмелел от вина, выпитого практически натощак. Глядя на улыбающегося Егорку, он пытался осмыслить какую-то, очень важную деталь, вдруг возникшую в его сознании, вспомнить что-то очень важное. Но она ему не давалась.
– Сам-то куда подашься? – вновь спросил Егорка.
Али пожал плечами.
– Понятия не имею. Определенной цели у меня сейчас нет. Вернее, есть, но она очень туманная и неопределенная. Сердце мое рвется к Йасмин, но я не думаю, что они будут сидеть и ждать меня в Мекке. К тому же мы так странно расстались. Глупо будет появиться сейчас перед ними. Что я скажу, кто я им, отцу ее, например?
– Скажешь, что на работу пришел. Ты ей ничего не сказал? – спросил Егорка.
– Я ей много чего говорил, что ты имеешь в виду?
– Ты не объяснился с ней?
– Нет, я думал, что и так все ясно. По крайней мере, со мной, но она дочь такого знатного человека. А кто я?
– Отец ее оценил то, что для них обоих ты сделал. Никто же из знати не помог им. Он, наверное, понял, что лучшей доли для его дочери, чем стать твоей женой, нет.
Али замялся.
– Как там у вас на Руси говорят? Твоими бы устами да мед пить. Но от твоих слов у меня на душе легко стало. Ну что, уходим?
Егорка с сожалением посмотрел на пустое блюдо и подтвердил:
– Уходим.
Али разлил остатки вина по чашам:
– Выпьем за то, чтобы нам сопутствовала удача.
Егорка, соглашаясь, кивнул. Али медленно выпил вино, со стуком поставил чашу на стол и вспомнил.
– Послушай, – сказал он. – Вчера, когда мы уходили от крепости, заиграла музыка.
Егорка пожал плечами.
– Возможно, что с того?
В следующий миг он изменился в лице и вскочил.
– Ты думаешь?!..
– Надо проверить, – сказал Али. – Ну, где там этот подавальщик, а то уйдем, не заплатив.
Мекка.
«О люди! Уже сошлись все мусульмане в том, что у Аллаха нет на Его земле места более возвышенного, чем это, и дня более величественного, чем этот день, и нет более почитаемой и великой Книги, чем эта Книга! И я клянусь этими тремя, что все приписанное мне Шараф ал-Мулком, не что иное, как клевета и ложь». – Восклицал Шамс ад-Дин Туграи, стоя у святилища. Он держал Коран на голове обеими руками. Бег вокруг Каабы был закончен, когда он начал кричать, толпа вокруг него расступилась, и он был доступен взорам людей, среди которых было много жителей Табриза и, главное, свидетелем его поступка был амир ал-хадж[131] Табриза. Это было единственное, что могло обелить его честное имя и поруганную честь. Именно ради этого он совершил хадж в Мекку. Надеясь на то, что паломники из Ирана, Сирии, Ирака, Азербайджана, возвратясь домой, будут везде говорить об этом, и эта весть дойдет до ушей султана Джалал ад-Дина, и он поверит ему и раскается в своем поступке. Ибо не может человек, виновный в тяжелом преступлении, искать защиты у Каабы, приносить такие клятвы в доме Аллаха, не боясь мгновенной кары господней.
Закончив свои речи, Туграи снял с головы Коран и поцеловал его. По его щекам текли слезы. Многие табризцы тоже плакали, глядя на него. Он пошел со двора, опустив голову, и люди расступились перед ним.
Шамс вернулся домой, в маленький домик, который он снимал в одном из переулков на окраине Мекки.
Йасмин кинулась ему навстречу. Шамс обнял дочь за плечи, поцеловал в голову и прошел вместе с ней в крошечный внутренний дворик.
– Как прошло? – спросила девушка.
Шамс неопределенно пожал плечами.
– Я все сказал, что собирался, долго пришлось кричать, чтобы установилась тишина. Люди все слышали. А как все прошло, мы узнаем нескоро. Теперь люди разнесут весть об этом по всем мусульманским странам. Рано или поздно дойдет до ушей хорезмшаха.
