Книга Диссиденты - Александр Подрабинек

Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях при Московской группе содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР (таково было полное ее название) крепла и разрасталась. Становилось все больше подопечных, сочувствующих и помощников. Мы обзаводились картотеками, бланками, бумагами, знакомствами, заботами и еще многим, что сопутствует деятельности организации.

Незарегистрированные адвентисты напечатали нам в подпольной типографии своего издательства «Верный свидетель» бланки, на шапке которых стояло полное наименование нашей комиссии. Письма главврачам психбольниц, напечатанные на этих бланках, производили на получателей впечатление. Они не знали, как к нам относиться: судя по тексту, мы были самозванцы и общественники, судя по бланку – официальная организация.

Чтобы унифицировать процесс обработки данных о жертвах карательной психиатрии, мы придумали анкету в несколько десятков вопросов. Сотни бланков этих анкет нам напечатали те же адвентисты.

Вокруг комиссии образовался круг помощников, без которых мы бы ничего не смогли сделать. Объем работ был слишком большой. В месяц мы отправляли примерно пятидесяти политзаключенным психбольниц по одной пятикилограммовой посылке с продуктами и вещами, денежный перевод на 10 рублей для отоварки в больничном ларьке, письмо и еще поддерживали связи с родственниками, если они были. Каждому несовершеннолетнему ребенку в семье политзаключенных полагалось 40 рублей в месяц. Деньги на помощь нашим подопечным мы получали от Фонда помощи политзаключенным, а руки и время для работы – от наших друзей. Их уже много было к тому времени у комиссии, но в ближайшем кругу были Дима Леонтьев, Ира Гривнина, Володя Неплехович, Леня Аптекарь, Гуля Романова, Алла Хромова, Марина Козлова, Леонард и Оля Терновские, Таня Осипова, Юра Ярым-Агаев. У многих из них были свои помощники. Вообще диссидентское движение было похоже на концентрические круги, и, в принципе, каждый сам выбирал, в каком кругу находиться. Условия выбора были просты: чем ближе к центру, тем опасней.

Даже вчетвером мы не смогли бы справиться со всей работой, которая на нас свалилась. Между тем Феликс Серебров отбывал в лагере год лишения свободы, а Ира Каплун постепенно отходила от Рабочей комиссии. Отношения с ней были подпорчены с самого начала, когда вопреки общим договоренностям она в мое отсутствие в Москве ввела в Рабочую комиссию Джемму Бабич. Я почти не знал ее, а мы договаривались, что в комиссию будем принимать кого-либо только общим решением. Вступление Бабич в комиссию было дезавуировано, и отношения с Ирой нормализовались, но некоторый осадок остался. Ира часто жаловалась, что ей не хватает времени на правозащитную деятельность, и в то же время обижалась на меня, что я занял слишком много места в Рабочей комиссии. Ссориться с ней у меня не было ни сил, ни желания, ни времени.

Отношения резко испортились после декабрьской истории с заложничеством. Возможно, это был больше повод для ссоры, чем ее причина, но у меня не было охоты выяснять отношения. Я принимал всё как есть, стараясь экономить собственное время и минимизировать ущерб для нашей работы. Тем не менее Ира Каплун заявила о выходе из Рабочей комиссии.

Иногда совсем малознакомые люди предлагали нам помощь. Если они не вызывали у нас подозрений, то работа находилась всем: отправить посылку или перевод, купить продукты, взять под опеку семью политзаключенного.

Однажды меня попросила о встрече активистка еврейского движения за выезд Ида Нудель. Она и ее друзья хотели помочь Рабочей комиссии в ее гуманитарной деятельности. Я сразу очень обрадовался: в кругу Иды Нудель было много людей и всем можно было доверять. Мы встретились дома у Вити Елистратова, еврейского отказника и переводчика группы «Хельсинки». Я подробно рассказал, как и что мы делаем, какие возникают проблемы, как их решать. Наконец дошли до главного – сколько людей они смогут опекать. Ида ответила, что человек десять они смогли бы взять, и я чуть не подпрыгнул на стуле от радости. Это была бы очень солидная поддержка. Однако я рано радовался. Как только я начал прикидывать, кого бы из самых нуждающихся передать под опеку Иде Нудель и ее друзьям, она огорошила меня странной просьбой:

– Мы хотели бы помогать евреям.

– Я понимаю, но у нас, к сожалению, нет такой информации, – ответил я, на самом деле еще не понимая, что это не пожелание, а условие. У нас действительно не было сведений о национальности наших политзаключенных, мы считали это несущественным.

– Я была бы вам благодарна, если бы вы определили евреев в вашем списке. Мы готовы помогать им своими силами, не пользуясь средствами Фонда помощи политзаключенным, – продолжала Ида Нудель.

– Послушайте, – пытался я объяснить своей собеседнице, – мы не делаем среди политзаключенных различий по национальности. Мы правда в большинстве случаев даже не знаем их национальностей. В нашей анкете нет такой графы. Больше того, мы не придаем значения даже их идеологической принадлежности. Если человек признан узником совести и включен в списки политзаключенных, то мы помогаем ему независимо от любых других обстоятельств.

Увы, все мое красноречие пропало даром. Ида Нудель была непоколебима. Они будут помогать только евреям. На том мы и расстались.

Меня всегда шокировала сложившаяся традиция помогать репрессированным по национальному признаку или по принадлежности к профессиональной корпорации. Особенно это касалось зарубежной поддержки. Евреи помогают евреям, армяне – армянам, литовцы – литовцам. Физики помогают физикам, художники – художникам, писатели – писателям. А кто будет помогать, например, фельдшеру или лифтеру? Заграничные медсестры и консьержи? Все это была какая-то глупость, предвзятость и несуразица. Слава богу, Фонд помощи политзаключенным глупостями не занимался, поддержку получали все без различия нации и профессии.

Между тем в других случаях, когда речь не шла о гуманитарной помощи, корпоративная поддержка была совсем не лишней. В нашей деятельности, например, участие психиатров было очень важным. Нам не хватало профессионального взгляда на проблему. На советских психиатров рассчитывать не приходилось. В лучшем случае они выражали свою поддержку тайком, не рискуя выступать публично. Некоторые, как например, психиатры Марина Войханская или Борис Зубок, бежав на Запад, рассказывали правду об использовании психиатрии в СССР в политических целях. На самом деле нам была важна любая поддержка: и публичная, и негласная, как, например, московского психиатра Марата Векслера.