Лукавый, ох, лукавый огонек светился в его глазах! И в то же время4она видела его смущение, его заботливую осторожность, которую он пытался спрятать под своим нагловатым напором. И слова его звучали просто, без превосходства, без насмешки. Он был откровенен, но той откровенностью, в которой не угадывалось никакой натяжки и сальности, в избытке имевшихся у многих мужчин.
Кристину мгновенно пронзило ощущение красоты, но не как чего-то определенного, а некоей гармонии в созвучии голосов, в запахе ветра, в свете из окон близлежащих домов. И какие бы сигналы протеста ни посылал разум, как бы она ни сопротивлялась этим новым, неожиданным ощущениям, то, что именно она находилась в этом месте и в этот час и что именно этот человек идет рядом, казалось ей правильным. Самым правильным из того, что с ней приключилось за все последнее время.
Кристина в замешательстве замедлила шаг. Она совсем не так представляла себе разговор с ним.
— Все это очень и очень глупо, — сказала она, запнувшись на секунду, как человек, не очень уверенный в своих словах.
— Почему?
— Потому что! — разозлилась Кристина. — Ты… ты, я не знаю, как чертик из табакерки! Выскочил неожиданно, а я не люблю неожиданностей. Они, знаешь ли, немного напрягают.
— Ты чего-то боишься, — с утвердительной интонацией сказал он.
— Боюсь?
— Да, боишься.
— Кого?
— Наверное, меня.
— Тебя?! — зло захохотала она. — Больно много о себе воображаешь, ты, чучело! И оставь меня в покое! Хватит! Наговорились!
Обойдя его, Кристина быстро направилась в сторону проспекта.
— Кристина, чего ты боишься? — окликнул он ее с другой стороны дороги. — Я просто хочу понять. Если того чудика, то я с ним разберусь. Только скажи!
— Я боюсь дураков, преследующих какие-то свои цели, о которых я вполне могу догадываться.
— Ты заглядываешь дальше, чем надо. И я не дурак. И не чучело. А если и чучело, то симпатичное, но очень одинокое. Меня даже вороны не боятся.
Она оглянулась и снова не могла удержаться от смеха. Тимофей стоял посреди тротуара, зябко поеживаясь в своей легкой куртке. Потом он резко расставил руки в стороны, изображая огородное чучело.
— И откуда ты такой взялся? — смеясь, спросила Кристина.
— Меня выдумали. Может быть, нас всех выдумали. Или мы выдумали себя.
— Если так, то меня выдумал ты, Тимофей.
— Тогда ты самая прекрасная выдумка из всех моих выдумок!
— Пока! Ты забавный парень.
Он раскланялся с другой стороны улицы.
— Благодарю почтенную публику.
— Клоун! — крикнула она и скрылась за поворотом.
А он стоял и улыбался. Глупо улыбался, по-мальчишески, чего уж тут скрывать. Но в этом чувстве больше не было ничего неловкого, как в его отношениях с Майей. Что-то искристое и яркое пузырилось в нем, что-то незнакомое и знакомое одновременно.
Он не позволил ей «расставить все по своим местам». А она этого даже не заметила.
Богдан Сергеевич наблюдал за Тимофеем из окна припаркованной машины с улыбкой.
Молодость! Что может быть слаще этого слова? Что может быть прекраснее?
Одно плохо — понимаешь это только тогда, когда за плечами непосильный груз прожитых лет.
Единственное утешение немолодому человеку — добытая потом и кровью значимость. Молодость значима сама по себе. В старости же человек не значит ровным счетом ничего. Разумеется, если он не побеспокоился должным образом о себе, когда был молод.
Все Богдану Сергеевичу удавалось в этой жизни. Умел он держать нос по ветру. Видел и понимал людей. И использовал в той степени, в какой они были ему полезны. Причем не скрывал этого. Иногда людям это нравилось (всегда находились те, кто мечтал услужить за небольшое или большое вознаграждение), а иногда не очень. Судя по всему, Тимофей относился к последней категории. Смешной, наивный чудак! Принципиальность никому и никогда не приносила ничего, кроме неприятностей. Принципиальных сжигали на кострах, а менее принципиальные счастливо выживали. Вот и вся логика жизни, которую нельзя сделать ни проще, ни легче. Как сказал Оруэлл, жизнь может дать только одно облегчение — кишечника.
Но молодость глупа и неопытна. Не зря же сказано: в молодости учатся, а в старости понимают[20].
Тимофей тоже поймет. Со временем. А пока его надо, словно непослушного мустанга, приучить к мысли, что у каждого есть свои обязательства. У седока — управлять. У мустанга — выполнять работу.
А для Тимофея была работа. Большая и интересная, с которой мог справиться только он.
Ситуация складывалась таким образом, что потребовались решительные и адекватные меры. И для этого Богдану Сергеевичу был необходим Тимофей. Сейчас, а не тогда, когда он соизволит бросить эти свои глупые душевные искания.
Богдан Сергеевич снова улыбнулся, выпуская в открытое окно густые клубы сигарного дыма.
Тимофей будет работать! Он, Богдан Сергеевич, не даст пропасть его таланту. Хочет он того или нет.
— А он шустряк, — хохотнув, отозвался молодой человек. — Вторую на этой неделе с ним вижу.
— Он молод, — вздохнул Богдан Сергеевич. — Как, впрочем, и ты, мой дорогой Олежек.
— А нельзя ли обойтись без него? Мы что, не найдем людей толковых? Да нам стоит только свистнуть! Пол-Москвы прибежит!
— Может быть, ты и прав. Возможно, на наш свист сбегутся все московские шавки. Одна только загвоздка, Олежек. Они не умеют работать так, как работал Тимофей. Мне нужен он. И никто другой его заменить не сможет. К тому же он уже в курсе наших дел. Он НАШ ЧЕЛОВЕК. Моралист, конечно, большой, но что уж тут поделаешь! У каждого свои недостатки.
— Это точно, Богдан Сергеевич, — согласился его молодой спутник.
— Да, кстати! Что там с твоим ревнивцем, этим юным Гамлетом?
— Сбежал гаденыш!
— Да? Как интересно, — сухо заметил Богдан Сергеевич. — Спугнули?
— Нет, сам удрал. Корова эта взбучку ему за что-то там устроила, вот он и…
— Что за выражения, Олег? Так говорить о любимой женщине! — раздалось досадливое поцокивание.
— Издеваетесь, Богдан Сергеевич? — горестно скривился Олег. — Она же как пиявка! Вцепилась мертвой хваткой. Планы какие-то строит, дура.
— Женщина всегда строит планы, но не всегда их придерживается. В этом женская трагедия. Так что не усугубляй. Кроме того, Бог хоть и создал женщину после Адама, но она и есть его самое любимое детище. Посему обидеть женщину все равно что плюнуть в небо — вернется плевок-то. Как ни изворачивайся.
— Ну вы у нас точно как китайский философ! — хохотнул восхищенно Олег.
