— Опытность, друг мой, иногда ценнее слов мудрецов. Но вернемся от философии к жизни. Возможно, это и к лучшему, что мальчишка сбежал. Подозрения обретут очевидную почву. А вообще гнусно это. Да, нелегко в нашем деле. Что уж тут скрывать, ни один бизнес без гнусности не обходится. Особенно такой, как наш. А что наши любезные менты?
— Копают.
— Ну, пусть себе копают потихоньку. Ничего. К малолетству его снизойдут. Отделается легким испугом Гамлет наш. Если все выйдет как надо с Тимофеем. А теперь поезжай-ка, голубчик, в ресторан. Перекусим слегка на сон грядущий. И вот еще что. Завтра пригласи Тимофея на обед. Надо нам поговорить, Поговорить от души. Мы слишком долго обходились молчанием. Но, как сказал Карлейль, кто не умеет молчать, пока не настанет пора говорить и действовать, тот не настоящий человек. Будем же настоящими людьми! Только пригласи аккуратно. Без этих неумных и грубых штучек, коими грешат наши новые друзья. Понятно?
— Все будет о’кей, Богдан Сергеевич, — успокоил его Олег.
— Да уж… — неопределенно отозвался тот, привычно поднимая воротник своего пальто.
* * *
Валентина несколько дней не разговаривала с сыном, давая ему понять, что он таким образом наказан за свое отвратительное поведение. Колька же, вопреки обыкновению, не пытался сломать это молчание первым. Молча приходил и уходил, молча ел, молча смотрел телевизор. Даже свою музыку не включал, хотя раньше она вынуждена была просить его убавить. звук. По квартире холодной поступью бродил призрак недовольства и отчуждения. Валентину не то чтобы очень волновали подростковые бзики сына — она придерживалась мнения, что любые детские истерики, вопли, стучание ногами по полу следует элементарно игнорировать, так как это лишь способ добиться лишней конфеты или дополнительной прогулки в сырой день. Одним словом, добиться своего. Но молчание в ответ на ее молчание — это слишком по-взрослому. Для молчания нужна определенная самостоятельность и выдержка. У Кольки же до последнего времени она не обнаруживала ни того, ни другого. Мать лучше, чем кто бы то ни было, — видит все мелочи в своем ребенке, все его «трещинки», если уж применять лексикон Колькиной любимой Земфиры. Помоет ли за собой посуду, заправит ли постель, вынесет ли без напоминаний мусор, протрет ли после чистки зубов зеркало в ванной, положит ли на место свою одежду, ловок ли он в обращении с вещами, бережен ли с обувью, может ли солгать, если будет повод, как отзывается о друзьях, что любит, а чего не любит — целый мысленный список, который любая мать бессознательно держит в голове и на основании его позволяет себе утверждать, что знает свое чадо «от» и «до».
Но в какой-то момент в поведении Кольки вдруг обнаружилось нечто такое, от чего Валентина впала в недоумение и беспомощность. Такой важный и всеобъемлющий список «трещинок» неожиданно оказался бесполезным. Что-то ускользавшее от пристального внимания сделало сына незнакомым, странным существом с непредсказуемым поведением.
Надо ли говорить, что такое положение вещей ее беспокоило, несмотря на прекрасные успехи в собственной личной жизни, сильно разнообразившейся благодаря неожиданному ухажеру. Вот только ухажер ухажером, а сын — это все-таки сын. Опора в старости, родное чадо. Вся жизнь в нем. Родила его поздно — около тридцати, когда и надежды-то не было. Смешно теперь подумать, что если бы не сломался у нее телевизор шестнадцать лет назад, век просидела бы в старых девах. А так пришел мастер по фамилии Захаров, разговорился со стеснительной парикмахершей, попил чайку, потом пару раз заскочил «на огонек» и через два месяца приволок ее в ЗАГС. Да, сломанный телевизор — и вот пожалуйте: в результате мальчик 3.550 через год на руках. Кто ее поймет, эту судьбу! И теперь вот крутит, что и опомниться нельзя. Могла ли она представить, что после развода с Захаровым на нее свалится этакое молодое мужское чудо по имени Олег? Посмеялась бы над собой — и дело с концом! Да только радость от того, что в жизни появился любимый человек, омрачалась страшной раздвоенностью. Иногда она сама себе казалась гадкой, низкой женщиной, променявшей заботу о благополучии сына на счастье с молодым любовником. Правда, через минуту начинала себя ругать за такие мысли, после чего снова твердо, как ей казалось в тот момент, давала себе слово объявить Олежеку о невозможности дальнейших встреч. Так повторялось изо дня в день, без каких-либо окончательных действий с ее стороны, так как в равной степени было жалко и себя, и сына, и Олежека. Эта сокрушительная внутренняя борьба сделала Валентину раздражительной и нетерпимой. Молчание сына выводило ее из себя еще и потому, что он взял на вооружение ее собственный прием.
Однажды вечером она пришла с работы и обнаружила в ванной жуткое преступление, совершенное (в этом она не сомневалась) ей на зло. Колька замочил в тазике джинсы, свое нижнее белье и полотенце. Потемневшая вода не оставляла никаких надежд на то, что белье и полотенце когда-либо обретут прежний вид.
— Что б ты пропал, поганец! — проговорила она, немедленно выливая из тазика воду. — Вот дрянь! Да что же это такое! За что мне мучения такие? Колька! Иди сюда сейчас же! Я кому говорю!
Сын с мрачным и независимым видом вышел из своей комнаты. Потом Валентина жестоко корила себя за несдержанность, но в тот момент она вся клокотала от ярости.
— Это что такое? — спросила она, вытаскивая двумя пальцами полотенце из грязной воды. Струйки стекали на дорожку в коридоре, но она этого не замечала.
Колька пожал плечами и с недоумением ответил:
— Постирал, а что?
— Это называется «постирал»? — воскликнула она, встряхивая полотенце. — Ты только посмотри, что это такое! Его же теперь осталось только на половую тряпку пустить.
— Полотенце мое. Как хочу, так и стираю.
— Где тут что твое? Ты что, заработал, купил? Я тебя спрашиваю!
— Мама, перестань, пожалуйста. Мне это уже надоело! Понятно?
— Ты как с матерью разговариваешь, а? Ты как разговариваешь, гадость такая! — полотенце хлестко пришлось по Колькиному плечу, сразу оставив на рукаве свитера мокрый след.
Валентина и хотела бы остановиться, но ярость имеет свою логику, свою властную привлекательность, не допускающую отступления.
— Бездельник чертов! Ничего толком сделать не можешь! Сколько можно тебя учить?! Сколько учить, спрашиваю?! — как заведенная, повторяла она, несколько раз ударив его.
— Ладно, — процедил Колька, и в лице его вдруг проявились резкие, угловатые черты, а в глазах отстраненная решительность. Он подошел к вешалке, натянул сапоги, снял было куртку, но тут же бросил ее, после чего выскочил из квартиры в чем был — свитере и джинсах.
— Ты куда?! — закричала Валентина, бросившись следом. — Вернись немедленно! Коля! Я кому говорю!
В подъезде слышалось только гулкое эхо его стремительных шагов.
Охваченная стыдом, яростью и горькой тревогой, она подхватила куртку и побежала за ним.
На улице Кольки уже не было.
— Вот дурак! — всхлипнула она. — Весь в папочку! Тот тоже мастер дверью хлопать. Вот и беги к нему! Беги! Я не держу.
